Вторжение - Гритт Марго

Голова поменьше, что торчала из тушки, продолжила:

– Вот же чертова псина приблудилась. – Мохнатая лапа взметнулась в сторону кустов, предполагаю, делая неприличный жест. – Я сторожу говорю, отстреливать их надо, тут детишки все-таки…

«Детишки» – это он про меня, что ли? Ему самому на вид было лет семнадцать. Я отступила на шаг. Подумала, голый ли он под костюмом.

– Ты одна? – спросил Заяц.

Бегала я плохо. По физкультуре у меня освобождение. Поэтому пришлось кивнуть.

– Свет, походу, во всем районе вырубили. – Заяц попытался почесать нос лапой. – Авария или черт знает что у них там такое. МЧС уже вызвали, будут снимать этих несчастных на чертовом колесе… Давай провожу тебя, что ли.

Нет, благодарю, сама дойду, хорошего вечера. Другая я – та, у которой никогда не потеют ладони, – ответила спокойно, без дрожи в голосе, возможно, даже позволила снисходительную улыбку, а потом развернулась и ушла. Все, что смогла сделать та, у которой от страха всегда были влажные руки, – молча пуститься вслед за белым кроликом в темноту.

Утекай. В подворотне нас ждет маниак…

Тропинка через парк, два квартала и поворот налево во двор. Не хотелось, чтобы Заяц узнал мой адрес, но я шагала, потому что не могла сказать ни слова. Я рассматривала свалявшуюся белую шерсть на его спине. Мне казалось, мы довольно забавно выглядим со стороны, но смеяться почему-то не тянуло. Ноги зудели под намокшей от пота джинсовой тканью. Мама говорила, первая группа крови для комаров что мед. А еще мама говорила, что все мужики – сволочи и их стоит бояться. Все они сволочи, Варька, все. Я нащупала ключи в кармане, погладила пальцем острый ребристый край. Если что, в мягкое: висок, глаз. Не знаю, смогла бы. Не пробовала.

Чем ближе ты подходишь к дому, тем выше риск преступления. ОБЖ, десятый класс, параграф четвертый. Теория «последнего километра». Ты расслабляешься, ты же почти в квартире, вот, тебя даже видно из окон, ты не обращаешь внимания на незнакомца – если он, конечно, не в плюшевом костюме зайца – впускаешь его за собой. На последнем километре с тобой уже ничего не может случиться. И ты ошибаешься.

Учебник вторил маме: мужиков стоит бояться.

Девчонку из подъезда напротив как-то бабушка отправила за молоком для блинов. Два шага от дома, день. Ей было семнадцать, мама называла ее Камбалой из-за широкого плоского лица и близко посаженных глаз. Говорили, она была умственно отсталой. Пацаны, малолетки, прижали ее тогда за магазином, зачем-то заставили выпить целый пакет молока – разыгрывали сцену из «Горькой луны», которую взял в прокате старший брат одного из них. Камбала сначала глупо улыбалась, а потом ее едва не тошнило, молоко текло по подбородку, шее, животу, сарафан промок. «Пей, пей, пей!» Пацаны ржали, заставили ее снять лифчик. Самый мелкий на спор слизывал молоко у нее с груди. Потом они ее прогнали. «Ничего такого», – сказали соседи. Бабушка отругала Камбалу за то, что она потратила деньги и не принесла молока. «Ну, развлеклись немного ребята, они ж ее не тронули». В прошлом году Камбала вышла из окна. «А нечего короткие юбки надевать».

Я носила джинсы и надеялась, что они меня защитят.

Под аркой, ведущей во двор, я остановилась. Вдохнула настолько, чтобы хватило воздуха выдать скороговоркой:

– Дальше-я-сама-спасибо-что-проводили-до-свидания.

И пока Заяц (предположительно – маньяк) не успел ответить, я перебежала через двор – если честно, я плохо бегала только на физкультуре – и скрылась в подъезде. Загадала по привычке: если добегу до первой площадки, пока дверь не захлопнется – все будет хорошо. Свет от телефона запрыгал по ступенькам.

Два процента заряда и еще пять минут, чтобы добраться до четвертого этажа вовремя. Чтобы дома в десять. Перед глазами замелькали рекламные щиты со слоганом: «Двадцать два ноль-ноль – детям пора домой». «Детям» – это про меня, что ли? Я взбиралась по лестнице, хватаясь за перила, облепленные еще теплой мягкой жвачкой. Сердце колотилось.

На втором этаже притормозила, прислушалась. Никто за мной не гнался.

Прежде чем батарейка на телефоне сдохла, я прочитала ответ.

Дура.

Дальше пришлось подниматься медленно, вслепую, нащупывать ногой ступеньки. В мокрую ладонь впечатались ключи. Я нырнула в темноту квартиры, пробралась сквозь плотный, тяжелый воздух, пропитанный привычным запахом речной тины. В одних трусах и налобном фонарике мама, как водолаз, плавала по кухне. Обвисшие груди, будто две одноглазые рыбины, шлепали ее по выпуклому животу. Сиськи бы хоть прикрыла. Синие языки пламени на плите шевелились морскими водорослями, плясало масло. Мама окунала мокрые тушки в муку.

– Всю заморозку не получится пережарить, – сказала она, ослепляя меня налобным фонариком. – Холодильник еще потечет, не дай бог…

Она вытерла кухонным полотенцем пот, собравшийся под грудью. Дышать было невыносимо, будто правда глубоко под водой легкие сдавливала кессонная болезнь.

– Понаставили кондиционеров! Какой-то судак врубил на всю мощь, вот подстанция и не выдержала.

Мама швырнула очередную рыбину на сковородку, и от брызг синий огонь взорвался рыжими всполохами. Мама успела отпрыгнуть, прикрывая грудь от масляной перестрелки.

– Зараза…

Без привычных воплей из телевизора было как-то странно говорить с мамой вот так, почти в тишине, от тотальной власти которой нас спасал только треск пузырящегося масла. Не рассказывать, главное – ничего не рассказывать. Я потянулась отломить хрустящий хвостик карася, хотя знала, мама ненавидит, когда я объедаю зажаренные хвосты, плавники и подгоревшую корочку. Мама ненавидит, когда я обдираю только ребра, оставляя игольчатые спинки нетронутыми, после того, как ей пришлось пинцетом доставать из моей распухшей миндалины застрявшую кость.

– Куда? – Мама ударила по руке, и я отдернула пальцы, испачканные жиром. – Ты на часы смотрела? Как там было, про яблоко… Хочешь жрать…

– Нет у нас яблок.

– Вон, кефирчику выпей. А то пропадет… Неизвестно, когда теперь свет дадут.

Сунув голову в темные, еще прохладные внутренности холодильника, я подумала, что могла бы простоять так всю ночь, но мама прикрикнула, чтобы я не держала долго дверцу открытой, не выпускала остатки холода. Я выскользнула из кухни с пакетом кефира и вылила его в унитаз.

Обычных свечей я не нашла, поэтому поставила церковную – мама как-то купила пачку «про запас»: тонкие – за здравие, потолще – бабушке за упокой. В ее неровном свете мерцали глянцевые постеры на стенах – сомнительный иконостас, вырванный из журнала «Yes» в двенадцать лет, и Дева Мария новейшего периода: голый живот с пирсингом в пупке, соломенные волосы, оскал ровных отбеленных зубов. Oops!.. I Did It Again. Я даже песен ее толком не слушала, так… хотела быть как все, к тому же прятала детские, неуместные обои с мультяшными зайцами. Прямо сейчас зайцы и вовсе выглядели как издевка. Если сорвать постеры, на обоях останутся длинные полоски, как свежие, еще не затянувшиеся раны. Мама будет ругаться.

Невозможно отрезать запах жареной рыбы, которым пропитались даже непросохшие простыни, но я могла хотя бы выкрутить на минимум звуки кипящего масла и скрежет сковородки по решетке на плите, захлопнув дверь. Дверь должна быть всегда открыта, но мне уже все равно. Я содрала прилипшие джинсы, упала на разложенный диван, словно подогретый в духовке, и расчесывала кожу на ногах, засохшие пятнышки зубной пасты, – знала, что нельзя, но чесала, чесала, пока под ногтями не выступила вязкая сукровица.

Заяц шагает чуть впереди меня, освещая путь фонариком на телефоне, болтает без умолку. Потом вдруг затихает, оборачивается. Всматривается в меня, кривя губы в ухмылке, а в мохнатых лапах мелькает лезвие ножа.

Утекай. Он порежет меня на меха…