Вторжение - Гритт Марго

– Можно я… – машинально начала я с вопроса, но на ходу передумала и закончила утверждением, не предполагающим ответа: – Я пойду гулять.

Мама взглянула на меня, вернее, куда-то мимо меня – ей будто сложно было надолго задерживать на мне взгляд. Может, потому что я была слишком похожа на папу. Мне хотелось протянуть руку, содрать заколку-бабочку с ее челки и оторвать тряпичные крылышки.

– По парку опять шататься?

Больше некуда. Городской пляж заносила строительная пыль с реконструкции прибрежной гостиницы. Те, кто все-таки приходил окунуться в море под шумовое сопровождение стройки, прятались от солнца в тени металлического забора, пышущего жаром. Не местные – туристы, которых здесь называли «северяне» вне зависимости от того, из какой части света они приехали. Местные собирались на пляже под вечер, с бутылками пива, обернутыми в пакеты, и магнитолами, которые будто соревновались, кто кого перекричит. Пляж не подходит. Еще вариант: бродить по улицам без дела, обрывать созревшие абрикосы с гнущихся под их тяжестью ветвей, пока не закричат из окон – не трогай! – пялиться на витрины газетных киосков, пока не прогонят – загораживаешь вид! – заходить в магазины, только чтобы охладиться. Если остались карманные деньги, купить квас из бочки на очередном перекрестке, мама говорила, его разбавляли водой, но мне было все равно, главное, что ледяной. Грей во рту. В парке хотя бы тень от деревьев, ажурная, будто вязанная спицами, и можно часами сидеть на скамейке, разглядывая прохожих; представлять, что ты на сафари наблюдаешь диких зверей в их естественной среде обитания. Вот слабый детеныш отбивается от стаи и взвывает совсем по-звериному, роняя мороженое на асфальт, вот желторотые самец и самка устраивают брачные игры прямо на лавке, а вот браконьер с ружьем наперевес целится в жестяную утку в тире.

А впрочем, что угодно, лишь бы не торчать в воскресенье дома. По воскресеньям мама затевала стирку, по старинке вываривала белье в огромной эмалированной кастрюле, в то время как стиральная машинка стояла без дела. В мыльном, насквозь пропотевшем воздухе дышать было невыносимо. Мама занимала компьютер в моей комнате и раскладывала пасьянсы, один за другим, вечером включала «Битву экстрасенсов» на ТНТ, а потом уходила в ванную на час, выворачивая кран с горячей водой до предела. После нее мне нравилось водить пальцем по запотевшему кафелю и оставлять собственную подпись, которая сразу же таяла и скатывалась каплями по стене, – помечала, пусть на мгновение, мамину территорию. Инициалы из рукописных «Е» – Ермолова – и «В» – Варвара – складывались в крылья бабочки.

В ванной мама скоблила пятки, проходилась ваткой, смоченной в ацетоне, по крашенным в розовый ногтям, вычищала из-под них черноту от рыбьих кишок, мазалась дешевыми кремами и рассматривала родинки. У мамы девяносто две родинки. Кто-то говорит, что родинки – к счастью, мама говорила, что родинки – к смерти.

– Чтобы дома в десять, – сказала она.

Земля щерится черными провалами. Ты бежишь, несешься, поднимая пыльные облака, перепрыгивая через трещины, которые расползаются под ногами, и, когда ты уже уверена – спаслась, понимаешь, что стоишь над обрывом.

Не импала, не канна, не гну – орикс. Точно знала, что орикс. Черно-белая маска, похожая на тест Роршаха в негативе, и длинные, острые рога. Я открыла толкователь снов на О. Пухлая голубенькая книжка с замусоленными страницами обещала все объяснить. Орел, орехи, оркестр… Конечно же, в соннике не было орикса, им не до подробностей. Я посмотрела на А: ананас, ангел, антенна, антилопа…

«Антилопа. Для девушки видеть во сне антилопу, которая оступилась и упала с высоты, – предупреждение: любовь, к которой она стремится, окажется несчастливой».

Я не верила в вещие сны. Мама верила.

В семь лет тупым кухонным ножом я вырезала на столе сердце.

Скажи, что я ее люблю.

Мама должна знать, что я ее люблю. Мама отхлестала по рукам древним символом власти и спрятала сердце под скатертью в апельсинах.

В шестнадцать лет я поверю маме. Там ему и место.

Если при зрении в минус шесть носить очки на минус три, потому что ты не можешь заикнуться при маме о новых линзах, прими как данность два нижеследующих факта. Первый: люди считают тебя надменной. Встречаясь с людьми, ты презрительно щуришься, хотя на самом деле ты просто пытаешься их разглядеть. Второй: любой путь, даже знакомая тропинка через парк, потом два квартала и поворот налево во двор, ночью распадается на смазанные кадры голливудского хоррора. Сценарий банален до зевоты. Искаженные криком лица, что превращаются в кляксы теней на зыбком асфальте, звериные силуэты, что оборачиваются мусорными пакетами. Одно дело – выключить свет, натянуть до подбородка одеяло и зажмуриваться в продуманные режиссером моменты. Совсем другое – оказаться персонажем такого фильма. Подслеповатой героиней, которую убьют первой.

Стальная махина, похожая на гигантское велосипедное колесо, лениво вращала спицами над верхушками каштанов. Вознесшийся к небесам в желтой кабинке наверняка все еще видел кровоподтек заката, пока мы внизу слепли от сумерек. Темнело. Очертания колеса обозрения расплывались, и только огоньки по кругу пульсировали неоновым светом, подчиняясь неслышному ритму. А потом погас первый фонарь. Второй, третий. Огоньки погасли разом, как в зрительном зале кинотеатра. Свет вырубился, а кино всё не начиналось. Кто-то закричал.

Когда разом вспыхнули фонарики на брелоках, экраны телефонов и зажигалки, показалось, что рой светлячков заплясал между деревьями. Правда, волшебство портили вопли застрявших на колесе обозрения. Я пыталась разглядеть в темноте остановившиеся кабинки, откуда доносились крики, вперемешку, как ни странно, с повизгиваниями от смеха. Каково это – повиснуть над растекающейся чернилами бездной, между небом и землей? Как во сне, когда я ориксом замираю над обрывом? Ноги скользят, выбивая камни, не удержаться, не спастись, я лечу в пропасть и просыпаюсь, взмокшая, с застрявшим в горле криком…

В тусклом сиянии экрана телефона, на котором всплывали сообщения от мамы, я пробиралась к выходу из парка. Если при зрении в минус шесть носить очки на минус три, потому что ты не можешь заикнуться при маме о новых линзах, прими как данность, что твой слух обостряется и каждое шуршание целлофана кажется оглушительным грохотом. Хотя на самом деле нет ни единого дуновения ветерка, так что лучше не задумываться, отчего целлофан шуршит.

Контуры остывших фонарей по обе стороны, раз-два… Фредди заберет тебя… Я фыркнула. Свет от телефона выхватил из темноты силуэт, и я вздрогнула. Замедлила шаг. Сколько ни всматривайся, с очками на минус три не разглядишь. Я вытерла вспотевшие ладони о джинсы. Какое-то размытое пятно в конце дороги. Пусть это будет просто пакет, пусть это будет просто пакет… Пакет зашевелился и встал на четыре лапы. Кто-то неверно склеил пленку на монтаже, и кадры хоррора сменились вестерном: два ковбоя друг против друга, глаза в глаза, руки на кобуре. Кто первый нападет?

Я не боялась собак. Мама боялась. Мама боялась трех «с»: собак, самолетов и смерти. Я боялась двух «м»: мужчин и маму. Еще высоты, но она не вписывается в стройный буквенный ряд.

Пес зарычал, тихо, но внятно. Был бы у меня и вправду пистолет… Или хотя бы перцовый баллончик.

– Пошел! А ну, пошел отсюда! – Голос раздался у меня за спиной, и в пса полетела смятая банка колы. Тот отпрыгнул в кусты.

Я обернулась. Огромный белый заяц снимал ушастую голову. Добро пожаловать обратно в хоррор. Честно говоря, я бы предпочла, чтобы пес остался. Где вообще продаются перцовые баллончики? Не в супермаркете же.

Под головой зайца с мультяшными глазами навыкат – взлохмаченная белобрысая голова.

– Уф, аж вспотел, – сказала она, а я все не могла отвести взгляд от оторванной заячьей башки под мышкой.

Не из «Донни Дарко», конечно, без ряда заостренных зубов и со зрачками, нарисованными в диснеевском стиле, и на том спасибо. Но все же не так я себе представляла рыцаря, спасающего даму в беде.