Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)

«… Хотел бы я, чтоб вы однажды
пришли в мой дом.
Я многое бы мог вам показать».
Моя невеста вдруг потупит взор и вздрогнет.
Ее отец, его друзья — все рады.
«И что же, мистер Фокс?» — хихикает блондинка
в углу. Волосы — пшеничные колосья,
и тучей грозовой глаза, крутые бедра,
и изогнувшись, смеясь, ждет продолженья.
«Мадам, я не сказитель, — и поклонясь, спрошу: —
Быть может, вам есть что сказать?»
И вновь улыбка.
Кивая, встанет, губы шевельнутся:
«Городскую девочку, простушку, бросил любовник,
школяр. Крови давно не шли,
и живот уже было не спрятать,
она — к нему, проливая горючие слезы.
Он по головке гладит,
клянется: женится, и они убегут,
однажды ночью,
к тетке. Она и верит;
хотя, конечно, видела, как он смотрел
на хозяйскую дочь,
что красива и богата, — верит.
Или хочет верить.
В его улыбке читалась хитрость,
в его глазах, черных и жгучих, и рыжине волос. Что-то
толкнуло ее с утра
пораньше отправиться в их потайное местечко,
под дубом,
и взобравшись на дерево, ждать.
В ее-то положении.
Возлюбленный крался в тени, прячась от света,
с ним была сума,
из нее достал он мотыгу, нож, простыню.
Работал он споро, копал
возле терновника, под дубом,
тихонько насвистывал, рыл ей могилу, напевая
старую песню…
Спеть ее вам, люди добрые?»
Она умолкает, а мы все и хлопаем, и кричим,
ну, может, не все.
У моей нареченной волосы черные,
щеки как персик и алые губы,
вид недовольный.
А красавица (Кто она? Из постояльцев, должно быть.)
поет:
«Вышел лис в сиянии ночи,
И стал у луны просить что есть мочи
Лунного света,
Чтобы всю ночь идти до рассвета,
Ведь до логова так далеко!
Э-о! Э-о!
Ведь до логова так далеко. Э-о!»
Голос ее так сладок, но у суженой он еще слаще.
«И когда могилка была готова,
Маленькая могилка, ведь она была невеличкой,
Даже и с брюхом,
Стал он расхаживать взад и вперед,
Ходил вокруг дуба, подбирал слова:
Доброй ночи, крошка, любимая,
меня в лунном свете так к тебе тянет,
к тебе, с ребенком под сердцем. Иди, обниму.
И обнимал он полуночный воздух рукой,
в другой сжав короткий, но острый нож,
и ударил ножом во тьме ночной,
раз и другой.
На дубе дрожа, она наблюдала, стараясь потише
дышать,
Но дереву дрожь предалась. Взглянул он наверх
и сказал:
Держу пари, это совы,
А потом снова: Иль кошка
забралась? Эй, киска… Она замерла
и не дышала, в дерево вжалась. На рассвете
взял он мотыгу и нож
и ворча и ругаясь
двинулся прочь.
Нашли ее в поле, бродила она
И была без ума.
Листья застряли в ее волосах,
Песнь на устах:
Ветвь сгибалась,
Ветвь ломалась.
Я видела нору,
Что вырыл Лис.
Поклялись любить
И вместе жить.
Я видела нож,
Что вынул Лис.
Говорят, у ребенка
лисья лапа вместо руки.
Со страху, ворчат повитухи. А школяр сбежал».
Она садится, хлопают все.
Улыбка замерла в уголках губ: но мне известно,
Что я найду в ее серых глазах. Она смотрит,
ей интересно.
«Я читал, на Востоке лисы преследуют священников
и ученых,
принимая облик женщин, домов, гор, богов
и процессий,
но их выдают хвосты», — я начинаю,
но отец суженой прерывает.
«А ты, моя радость, ты сказку хотела
Нам рассказать?»
Невеста краснеет, щеки алее роз:
«Хотела, отец. Но только не сказку, но сон,
что мне снился».
Голос ее тих и нежен, голос чарует,
А там, за окном, звуки ночи: ухают совы,
но, как говорится, коль живешь возле леса,
сов бояться тебе не с руки.
Она на меня взглянула.
«Ах, это вы! В моем сне вы примчались, позвали:
Радость моя, пойдем ко мне в дом,
Вниз по белой дороге.
Ты столько всего
Увидишь в пути!
Я спросила, как ваш дом найти,
Вдоль белой дороги, длинной и темной, в тени дерев,
где днем все желто и зелено, а утром и вечером тьма.
И ночью
черным-черно; нет лунной дорожки на белой
дороге…
Сказали вы, мистер Фокс, и мне это странно, но сны
так предательски четки и темны,
что можете вы зарезать свинью, и тушу ее
привязать к седлу черного жеребца.
И вы улыбались,
да, мистер Фокс, и красные губы блестели, сверкали глаза,
зеленые, что ловят девичьи души, и желтые зубы,
что сердца их разрывают».
«О Боже», — я улыбался. Глаза все застыли на мне,
не на ней,
хоть говорила она. Глаза, о, глаза.
«И вот, в моем сне, мне мнится, как будто я еду в ваш дом,
куда вы так часто меня приглашали,
пройтись по полянам и тропкам, увидеть запруды,
скульптуру из Греции, тис,
тополей аллею, и грот, и беседку.
И вот в моем сне, во сне я не хотела
идти туда с компаньонкой,
с отцветшей, сморщенной девой, которая не сможет
оценить ни ваш дом, мистер Фокс;
ни бледную вашу кожу, ни глаза-изумруды, ни уговоры.
По белой дороге я поскакала, по кровавому следу,
на Бетси, моей кобыле. Деревья вверху зелены.
С дюжину миль след вел все прямо, потом завернул
через луга и канавы, вниз по тропе
(и я напрягала зренье, чтобы его различить,
капля за каплей: видно, свинья, как подобает, была уж мертва),
А узду натянула уже перед домом.
Но дом-то каков! Огромный, прекрасный,
и пейзаж вкруг него, и окна, колонны,
белого камня колонны, редкого и дорогого.
Скульптура была в том саду, перед домом,
Спартанский ребенок и лис у него в одежде,
вонзивший зубы в живот, нежную плоть раздирая,
дитя не кричит и не плачет,
разве плачет холодный мрамор?
В глазах только боль, и стоял он на постаменте,
вкруг которого вырезаны семь слов.
Я обошла постамент, прочитала:
Будь смел,
будь смел,
но не слишком.
Привязав на конюшне кобылу,
меж черных жеребцов,
с безумьем и кровью в глазах,
я никого не встретила дорогой.
Тогда вошла я в парадный вход — и вверх по лестнице.
Огромные двери были прикрыты плотно,
в ответ на стук никто не вышел.
Во сне (ведь это сон был, мистер Фокс, не забывайте,
ах, что-то вы бледны) ваш дом меня зачаровал,
охвачена была я любопытством (вам оно известно,
я по глазам читаю), убийственным для кошек.
Наконец нашла я дверцу, незапертую,
и ее толкнула.
Шла по обшитым дубом коридорам,
где на полках бюсты, безделицы,
я шла, и звук шагов ковры скрывали,
и наконец вошла в огромный зал.
И снова, выложенные красным камнем
на белом мраморном полу, слова:
Будь храбр,
будь храбр,
но не слишком.
Иль кровь твоя
холодной станет вдруг.
И там ступени
широкой лестницы, застеленные красным
ковром, ведущие из зала,
и я по ним пошла, но тихо-тихо.
Вот дверь дубовая: и вот уж я
в столовой, так я поняла, узрев
остатки страшной трапезы на блюдах,
остывшей, с роем пировавших мух.
Там недожеванной рука лежала
и мертвое лицо, а в жизни
та женщина похожа на меня».
«Господь нас защити от снов подобных! —
воскликнул тут отец. —
Как это возможно?»
«Но то был сон всего лишь», — я сказал.
И женская улыбка
блеснула в глубине тех серых глаз. О уверенья,
куда без них? «За столовой была другая комната,
такая, что эта вот гостиница могла бы
в ней поместиться, и была полна
та комната вещей, лежавших грудой.
Колец, браслетов, ожерелий, платьев,
жемчужных нитей, меха, и шелков,
и юбок кружевных, и муфт, и перьев,
ботинок женских, шляп и драгоценных
рубинов и алмазов. Ну а дальше
решила я, что я попала в ад. Во сне…
Там дальше грудой
лежали головы, все женщин молодых. А на стене
там части тел прибиты. И грудами лежали груди,
и печень, и желудки, и глаза… Нет, не могу.
И все вокруг гудело
от мух: жужвельзежужвельзежуж, как я разобрала.
Я не могла вдохнуть зловонный воздух,
бросилась оттуда, и зарыдала, прислонясь к стене».
«То логовище лиса было, значит», — блондинка говорит.
(«Нет, конечно», — шепчу я.)
«Они неаккуратны, вечно в норах
валяются и кожа-кости,
и перья от добычи. Их зовут французы
Ренар, шотландцы — Тод».
«Имен не выбирают», — тут говорит отец моей невесты.
Он дышит тяжело, и все они, как видно:
огонь камина лица освещает, они красны, от эля,
от огня,
а на стенах висят трофеи
охотничьи. Невеста продолжает: «Снаружи слышу шум,
движенье…
Бегу назад по красному ковру,
все по ступеням вниз, но поздно: дверь распахнулась!
Кубарем скатившись
и без надежды, в страхе и бессильи
я спряталась за стол. — И смотрит на меня. —
И тут вошли вы, да, то были вы,
вы распахнули дверь, ввалились, держа за горло
женщину. Рыжеволоса, молода, она кричала и отбивалась как могла,
а вы, вы насмехались, весь в поту. Довольной
была усмешка ваша. — Лицо моей невесты багровеет. —
Скинули вы плащ, короткий, старый,
вы, мистер Фокс, пока она кричала, ей горло перерезали
от уха
до уха; слышать мне пришлось,
как задыхалась, булькала, давилась
она своею кровью, я молилась,
закрыв глаза, ждала конца, но долго, о, слишком
долго
была она жива. Я выглянула из укрытья.
Вы улыбались, меч держа в руках,
в крови по локоть».
«Но ведь это не так», — я ей напомнил.
«Да, то был сон. Лежала
она на мраморе, а вы кромсали, резали и рвали.
Вы отделили голову от плеч,
Меж мертвых влажных губ язык засунув.
И бледные отрезали ей руки.
И груди отрубили, а потом
Вы начали рыдать и выть. Внезапно,
вскочили вы, за волосы держа,
по лестнице помчались с головой. Как только
вы удалились, я рванулась к двери.
Вскочив на Бетси, я галопом
домой помчалась белою дорогой».
И тут все поглядели на меня. Я поставил кружку
на старый, на видавший виды стол.
«Не было так, не может быть так, — тут я всех заверил. —
И не дай Господь, чтоб было так.
Сон дьявольский. Такого
уж никому не пожелаешь».
«Но прежде чем покинула тот дом
и загнала до пены я кобылу,
с которой мы стремглав вперед летели
по белой той дороге с красным следом
(и разве то свиньи вы кровь пролили, а, мистер Фокс?)
и прежде чем я оказалась здесь,
упав без чувств, не говоря ни слова,
перед отцом, и братьями, друзьями…»
Любят честные фермеры лисью охоту,
Слушают, под ноги глядя, молчат.
«Так вот, но прежде, мистер Фокс,
я подхватила с пола, из лужи крови,
руку. Той женщины, что на моих глазах
вы растерзали». «Но ведь не было так…»
«Не сон то был, зверюга и убийца!»
«Но ведь не было так…»
«Ты монстр, ты Жиль де Рэ!»
«И не дай Господь, чтобы было так!»
Она улыбнулась, улыбкой холодной и злой.
Волосы пышные у моей невесты,
и розы цветут на устах. На щеках же красные пятна.
«Вот, мистер Фокс! Держите! Вот белая ручка!»
Меж грудей она прятала (мечтал я о них,
о нежных веснушчатых грудях)
и теперь положила на стол, предо мной.
И все они алчно смотрели,
как я ее взял, ту вещицу.
Покрытая шерстью, подушечки, когти.
«Ведь то не рука!» — говорю им. Но кто меня слышит!
Со свистом кулак врезается в ухо, по плечу бьет дубинка,
я шатаюсь,
и тут настигает удар сапога, я падаю на пол.
И градом удары посыпались.
Плачу, кричу, извиваюсь, ту лапу держа.
возможно, что вою. Теперь
я вижу ее, сероглазую эту блондинку,
как губы ее разомкнула улыбка,
как юбкой шурша, выбегает, взглянув напоследок
на то, что творится. Далекий ей путь предстоит
в эту ночь.
И когда ускользает, я с пола отчетливо вижу: под юбкой
там хвост между ног; я мог бы сказать им,
но уже не скажу ничего. Сегодня она побежит
на всех четырех своих лапах по белой дороге.
Но если охотники? Вдруг?
Будь храбр, шепчу, умирая. Будь храбр, но не слишком.
Вот и конец рассказу.