Сергей Жадан - Ворошиловград
— Косить на нем буду, — раздраженно отвечал я. — Ты что — бензин зажал?
— Ничего я не зажал, — обиделся Травмированный, сбросил грязные рукавицы и пошел на улицу заводить свою легковушку.
Ехали молча. Спустились в долину, перескочили мост, въехали в город. Травмированный время от времени кивал головой проходящим мимо женщинам, которые его узнавали. Проехали автовокзал, элеватор, добрались до железнодорожного переезда. Тут Шура остановился и сказал:
— Ну всё, — сказал, — дальше я не поеду. Не хочу, чтобы меня там видели.
— Что такое?
— У меня там знакомая, — объяснил Травмированный, — думает, что я сейчас в Польше. Я ей сказал, что поехал по бизнесу, понимаешь? Не хочу палиться. Дальше пешком дойдешь, тут недалеко.
— Я знаю, — ответил я и открыл дверь.
Пригород сменился одиночными домами, дальше начинались сельхозугодья, становилось всё меньше людей и всё больше животных. Коровы паслись, привязанные к земле крепкими веревками, как дирижабли. Дорога, отходящая от трассы к аэродрому, совсем заросла. Железные ворота на въезде поржавели, черные металлические звезды висели, как умершие планеты. Я подошел, толкнул ворота. Они тяжко заскрипели и открылись. Во дворе стоял Эрнст. Похоже, заметил меня еще с дороги и теперь ждал во всеоружии. На нем был китель британского пожарника, надетый на черную армейскую майку, и джинсовые шорты, что поддерживались немецким ремнем, на бляхе которого было написано «С нами Бог». На ногах у него были кеды, и был он похож на фаната Айрон мейден. Подошел ко мне и молча пожал руку.
— Хорошо, что ты приехал, — сказал.
— Знаешь, — мне хотелось, чтобы он понял, чего мне стоило сюда добраться, — лучше бы мы все-таки перенесли эту нашу встречу.
— Время, Герман, время, — ответил на это Эрнст Тельман. — Кто знает, сколько его у тебя осталось.
— Это ты к чему сказал? — не понял я.
— К тому, что нужно входить в двери, которые нам открывают.
Сказав это с задумчивым видом, он пошел вперед. Я двинулся следом. Прошли мимо гаражей, миновали домик администрации и оказались возле большого строения, похожего на ангар. Во дворе росла густая зелень, стены зданий затянуло виноградом, за ними виднелась пустая, как утреннее шоссе, взлетная полоса. Во всем ощущалась заброшенность. Сам Эрнст напоминал дезертира, который отстал от своих и теперь скрывался на продовольственных складах в ожидании трибунала. Он открыл металлическую дверь, ведущую в ангар, и жестом пригласил внутрь. Это была бывшая столовая, в которой, насколько можно было понять, раньше питался персонал аэродрома. Я представил себе, как отважные пилоты, асы сельской авиации, возвращаясь из опасных рейсов над безбрежным кукурузным океаном, залетали сюда, в тихую и уютную гавань, где их ждали верные механики, мудрые диспетчеры и теплый компот. Просторный зал был заставлен старыми столами и металлическими стульями. На стенах висели агитационные плакаты, которые демонстрировали мощь и неудержимость красной авиации, а также объясняли гражданскому населению целесообразность химической обработки полевых насаждений в мирное время. За последние двадцать лет здесь мало что изменилось. Разве что на мне был немецкий армейский пиджак, а на Эрнсте — британский китель.
Эрнст пригласил к столу, достал откуда-то из-под стены десятилитровую металлическую канистру, сел напротив меня, поставил канистру себе под ноги, достал из кармана два граненых стакана, помеченных снизу красной масляной краской. Поставил стаканы на стол. Я заглянул внутрь. На дне моего было написано «7», на дне его — «12». Эрнст поднял канистру, открыл ее и по очереди наполнил посуду красным вином.
— Это вино, — сказал он, протягивая мне стакан, — я делаю сам. — Мы чокнулись. — Из винограда, который растет прямо здесь. Можно сказать, это всё, что осталось от советской авиации.
— Вечная память, — сказал я и выпил.
Вино было терпким и горячим.
— Что я тебе скажу, Герман, — Эрнст тоже выпил и налил по новой, — возможно, это худшее, что они сделали. Без авиации не может быть демократии. Самолеты — это основа гражданского общества.
Я предложил за это выпить. Эрнст не отказался. Со стороны, наверное, можно было подумать, что мы пьем бензин.
— Как там Шура? — спросил Эрнст после паузы.
Пока он разливал, наступила неловкая тишина.
Я не знал, что говорить в таких случаях. Он, очевидно, тоже почувствовал, что я нервничаю, и попытался перевести разговор на что-то более нейтральное.
— Нормально, — ответил я. — В футбол играет.
— В футбол? — удивился Эрнст. — Разве он еще играет?
— Они все играют. Мы вчера газовщиков переиграли.
— Кто — все?
— Ну, все, с кем я играл раньше. Питон, Кондуктор, Андрюха Майкл Джексон. — Эрнст посмотрел на меня недоверчиво. — Братья Балалаешниковы, — добавил я не столь уверенно.
— Балалаешниковы? — переспросил Эрнст. — Это те, что сгорели несколько лет назад в собственном кинотеатре?
— Как это сгорели? Я с ними вчера в футбол играл.
— В принципе, — рассудительно сказал Эрнст, — кому и когда это мешало играть в футбол. Так что там Шура? — спросил снова.
— Да всё нормально, — сказал я. — Не пускал меня сюда. Сказал, что вся эта затея с твоими танками — бред.
— Так и сказал?
— Так и сказал.
— И про танки говорил?
— Говорил.
— Гм, — понурился Эрнст. — Шура — человек импульсивный, — произнес он наконец. — У него такой склад характера, он не может долго концентрироваться на чем-то одном. У него и с женщинами та же проблема, ты знаешь? — вопросительно посмотрел на меня.
— Догадываюсь.
— А ты знаешь, — вдруг добавил Эрнст, — что именно Шура несколько лет назад помогал мне выкапывать трех немецких гренадеров?
— Как это выкапывать?
— Ну как, — не знал, как объяснить Эрнст. — Из тьмы небытия. Я их вычислил с помощью миноискателя. У них коронки железные были, они и засветились. Шура, кстати, сразу согласился помочь. Я так понимаю, он рейхсмарками интересовался. Но какие там рейхсмарки могли быть у гренадеров.
— Ну, и чем закончилось?
— Чем? — переспросил Эрнст и снова разлил из канистры. — Плохо закончилось. Оказалось, что мы их не просто нашли, мы их перезахоронили. Их, оказалось, еще в войну закопали, правда, без всяких знаков. Так что меня обвинили в осквернении военных захоронений. Еле отмазался. Но бляху, — он показал, — до сих пор ношу. Вот Шура с тех пор и относится к этому всему скептически.
И Эрнст влил в себя очередную дозу. Я поспешил за ним.
