Ирина Васюченко - Искусство однобокого плача
Ты уж, Скачков, не взыщи.
Не всякому воспарению стоит верить. Возомнишь, будто тебя с чего-то осенила благодать, а это просто солнышко пригрело, витамин всосался. Пожалуй, так оно и было…
Да, во избежание недоразумений это надо сказать со всей определенностью. Когда после сплошных потерь, не сумев сохранить единственное приобретение — искусство точить слезу одним глазом, начинаешь из этого черного безвременья выбираться, может примерещиться что угодно. Но и сверх меры сочувствуя своей героине, автору надобно сознаться: Шура Гирник с ее доморощенным ницшеанством российского пошиба — не тот человек, которому позволительно уповать на особую милость свыше. Если небеса не пусты, в чем она сомневается чаще, чем хотелось бы, у нее мало заслуг перед ними. Не считать же доблестью то, что не гонялась с топором за старушками. Без экспериментального подтверждения верила, что не “тварь дрожащая” и “право имеет”, а то и погналась бы, чего доброго… Привычка, освоенная с возрастом, выглядеть разумной и кроткой — тоже не великое достижение. Сама-то знаешь: то, что другим кажется добротой или мудростью, чаще всего — лишь поверхностная сердобольность и глубокая усталость. А до истинного смирения тебе дальше, чем до Луны. Задень тебя за живое, и все неистовое высокомерие дней былых сразу тут как тут. Оно твой ржавый доспех, твое допотопное оружие. Только теперь сложно заставить тебя пустить его в ход.
Что ж, и на том спасибо.
С тех пор минуло два с лишним десятка лет. Из зеркала пялится толстая тетка, с которой я предпочла бы не иметь ничего общего. Потомства так и не завела, стало быть, есть риск закончить свои дни в богадельне. Мужа зовут Гаврила, это прокуренный взъерошенный субъект, хитрющий гном из книжных пещер, личным примером доказывающий, что моя житейская неприспособленность — далеко еще не предел. Друзей, не отбывших за кордон или в мир иной, почти не осталось. Богатство не подвалило, да похоже, и впредь не собирается. Витамины усваиваются все хуже, а обходятся все дороже. Доконали мигрени. В доме неистребимый кавардак. У нас две подагрические собаки и кошка — брюзга, каких мало. Все трое — в прошлом бомжи, закономерно утратившие пиетет к двуногому племени. Они меланхолично терзают предметы домашнего обихода и, хоть ты тресни, не слушаются. Сантехник или домоуправ, ежели забредет в нашу берлогу, с ходу принимается причитать о тяжелых временах, “вот ведь, кто и учился, знать, непьющая семья, интеллигентная, а как бедствовать приходится…”
Я не смеюсь в лицо доброхоту. Но только потому, что намерена, подтвердив давнишнее предсказание, умереть от вежливости. А что? Не самый худший финал.
Лишь бы он наступил как можно позже. Мне нравится жить. В этом утомительном занятии поэзии больше, чем всего прочего. Она, невесомая, однажды взяла да и перевесила все неподъемно тяжкое: мама со своей травинкой оказалась-таки права. И обнаружилось это не тогда, когда отменили советскую власть, хоть я не надеялась увидеть ее конец (и не уверена, что это было настоящим концом). Даже не тогда, когда, обросший диким волосом и, словно в древнем эпосе, сопровождаемый тревожными предзнаменованиями, на горизонте возник второй муж. Нет, главное случилось, когда я подошла к своему новому окну, чтобы посмотреть, какой из него вид.
Помню, что не просила ни о чем, и знаю, что такого подарка не заслужила. Объяснению этот феномен не поддается. Могу только его констатировать с благодарностью и смущением.
А ту низинку с прудиком мы потом прозвали Грозовым Провалом. Таких фантастических гроз, что бушевали на том пятачке, в нашем умеренном климате вообще-то не бывает. Как они грохотали, особенно по ночам! Какие дивные бешеные молнии садили в пруд одна за одной! Окрестность содрогалась, вспыхивая сиреневым немыслимым светом, страшноватой красотой. Ну совсем не игрушечной.
