Ирина Лобановская - После третьего звонка
— Давай назовем ее Таней, — предложил он Оксане.
— Ну что ж… — неопределенно согласилась она.
Виктор обрадовался дочке, именно ее он втайне ждал.
— Девочка — это ювелирная работа! — хвастливо заявил он Гере, у которого подрастал сын. — Очень стараться нужно! А парень что? Тяп-ляп — и сляпал!
Снимая на лето для Таньки дачу, Виктор всегда избегал Ярославской дороги. Он вообще не любил площадь трех вокзалов. Оксана воспринимала все совершенно спокойно: мало ли у кого какие странности! Жили в Опалихе, потом в Новом Иерусалиме. С утра до вечера Виктор пропадал с этюдником в лесу. Крашенинников еще в институте сильно увлекался пейзажем и обнаженной натурой.
— Тайное становится явным! — смеялась Татка.
Лучистые, словно светящиеся девичьи и женские тела на его полотнах приводили зрителей, студентов и преподавателей в замешательство и недоумение.
— У Вити волшебная кисть, — позже любила повторять Оксана.
Ее сиреневые глаза и розовые плечики на фоне глухой кирпичной стены потом не раз выставлялись, и, в конце концов, Виктор срочно загнал их за бешеные деньги — Гере было нечем расплатиться за кооператив. Но прославился Крашенинников детским портретом Танюшки, который обошел выставки чуть ли не всего мира, и своим непревзойденным "Жонглером".
Искаженное, смятое, смещенное в застывшей, мертвой улыбке, мелово-бледное лицо жонглера… неестественно вытянутая, слегка размытая, словно колеблющаяся в воздухе тонкая фигура в черном трико и руки на переднем плане — необычно узкие и большие, с удлиненными слабыми пальцами, белые и прозрачные…
Виктор играл и забавлялся размерами, как ребенок с конструктором, составляя из совершенно неподходящих, на первый взгляд, то громоздких, то крохотных деталей вполне определенную и точную по смыслу и содержанию вещь.
Подбрасывал жонглер более чем странные предметы: в воздухе кружились, перекрещиваясь, ножи и кольты, обнаженная красотка в весьма вызывающей позе, грудной орущий ребенок в перевязочках, растрепанная, открывшаяся на лету книга, написанная на кириллице, простыня, джинсы фирмы "Левис", радиоприемник, зеркало, гроздь бананов, котенок, тарелка с бифштексом…
Татка замялась, а Гера начал переминаться с ноги на ногу, впервые увидев "Жонглера". А Венька сел тогда на стул напротив холста и надолго умолк. Вывести его из состояния тупой задумчивости удалось с трудом и очень нескоро.
Затем последовали знаменитые "Базар" и "Цыганята" Крашенинникова.
Торговцев он обожал писать и раньше: их всегда было много в его набросках и этюдах. Но "Базар" вызвал самые разноречивые мнения.
Толстая торговка с мешками и корзиной, где переливались на осеннем солнце золотые яблоки, грязная, в красном платке, с узкими отталкивающими щелочками глаз, широко расставила ноги в сапогах под широченной юбкой.
— Фу! — с отвращением сморщившись, прошептала когда-то Оксана в качестве характеристики новой картины и вдруг быстро исправила саму себя: — Почему, Витя, ее так хочется пожалеть?
— Жалей лучше себя! — буркнул в своем стиле Виктор.
Это его баба… Любимый образ, предмет его грез и мечтаний. При взгляде на нее зрителя словно ударяло, пронзало непонятной, неясной болью, еще очень далекой от прозрения, проникновения в суть и постижения подлинного страдания в этих глазах щелочками, в этих немытых, красных, по-мужицки грубых и шершавых короткопалых широких руках, в этих искривленных зазывающей гримасой тонких губах…
И неловко ступала навстречу зрителю девушка, расположившаяся рядом с толстой торговкой и протягивающая совсем другие яблоки: маленькие, сморщенные, с коричневыми бочками… Юная, с нагловато-откровенным взглядом и некрасиво, неумело двигающаяся, потому что одна нога явно короче другой…
И третья торговка: в нелепой розовой шапке с помпоном и ярко накрашенным, криво и наспех, ртом, лузгающая семечки — шелуха во все стороны! — и что-то говорящая единственному покупателю — старичку с палкой…
И яблоки, яблоки, яблоки… круглые, румяные, гниловатые, одноцветные, пятнистые, с листиками и ветками… Изобилие плодов и корзин, к которым склонилось тонкое, сломанное почти пополам дерево, осыпающее на землю последние листья…
Потом появились "Цыганята".
Черные, заскорузлые от грязи, дерзкие, с привычным нахальством пристающие к прохожим и не просящие и выклянчивающие, а требующие милостыню, босые, полуголые, мальчики и девочки в лохмотьях, с живыми и нехорошими, ярко блестящими глазами… И малыши, спящие прямо на горячем летнем асфальте.
"Цыганят" купил бизнесмен из Штатов. Он долго громко смеялся, глядя на картину, потом поведал на ломаном русском — нам бы так болтать по-английски! — что его в России два раза ограбили, сильно избив, и увез картину за океан. Заплатил в валюте.
Летними полднями в Опалихе Виктор задумчиво изображал березки и осины, не понимая хорошенько своих замыслов. Но очень скоро, почти подряд, появились еще две знаменитые работы Крашенинникова.
"Ночная смена".
Голубой вагон первого поезда метро — пять тридцать пять утра. Они едут с работы домой, отдохнуть до вечера — уставшие, поникшие, сонные жрицы любви, "ночные бабочки" с размытой, расплывшейся косметикой и в мятых дорогостоящих туалетах. Возможно, у девочек впустую, понапрасну прошла ночь, даром только время тратили, старались, завлекали, кокетничали… Модно причесанные головки бессильно клонились на тонкие плечики. Они невероятно устали, вымотались, выдохлись… их никто никуда не повел, не накормил, не напоил, спать не уложил, и совсем ничего не удалось заработать… Завтра или даже сегодня они снова выйдут на работу в ночь…
"Новый Арбат" повторял излюбленную тему художника.
Две красавицы неразлучной парочкой стояли недалеко от глобуса. Нежные, изящные, в тончайших кожаных пальто, которые свободно можно протащить через обручальное кольцо, со вкусом накрашенные… На безмятежных лицах — выражение ожидания и уверенности в себе, чувство собственного достоинства… И только где-то в самой глубине глаз пряталось то сокровенное, что удивительно умел передавать Виктор: тоска, страх, смятение…
— Чего они ждут, папа? — задумчиво спросила подросшая Танюша.
— Алых парусов, — с ходу сориентировался Виктор. — Грина читала?
— На Новом Арбате? — усомнилась неглупая девочка.
— Да их можно ждать где угодно! — махнул рукой Виктор. — Даже на борту космической ракеты.
— Ты всегда четко понимал, что такое социальный заказ, — сказал ему Гера, рассматривая новые полотна. — Как сильно он теперь изменился…
— Да, — подтвердил Виктор, — стал жестким и жестоким. Совсем таким, как я… Нынче, Добрыня Никитич, все на продажу.
Гера искоса взглянул на него.
— "Но если звезды зажигают…", — медленно начал он.
— "Значит, это кому-нибудь нужно"! — со смехом подхватил Виктор. — Прифартило мне в одном когда-то, Герка: ни за что ни про что выиграл у судьбы друзей! Они мне слишком многое прощали… Но хоть в чем-то мне должно было повезти!
Георгий ничего не ответил, пристально изучая гетер Крашенинникова.
В выходные дни в Опалиху часто приезжали гости: Оксанины подруги, Гера с Ниночкой и сыном, большим приятелем Танюши, еще кто-нибудь…
Алексей тогда почти два года жил у Виктора — Оксана не возражала — и с удовольствием возился с Танюшкой. Из-за большой семьи брата Алеше приходилось ютиться с родителями в восьмиметровой комнатенке, и Виктор долго этого не выдержал.
Татка не появлялась: на какое-то время она исчезла из жизни Виктора и возникла позже, уже в послеоксанины и преданютины времена.
К приезду гостей Оксана готовилась тщательно, наряжала Таньку и говорила Виктору одно и то же:
— Оденься, пожалуйста, прилично!
Приличным на ее языке назывались джинсы с металлическими заклепочками и обязательным лейблом на правой ягодице и свитер, связанный Оксаной на спицах наугад от рукава без всякого фасона и размера. Но к бороде Виктора это шло как нельзя лучше и полностью соответствовало Оксаниному представлению о стиле и облике начинающего приобретать известность художника.
— Так надо, Крашенинников! — было любимой фразой Оксаны, и возражать и спорить дальше становилось бесполезно.
За годы жизни с Оксаной у Виктора не появилось ни ненависти к ней, ни озлобления. Одна только бесконечная усталость, постоянное плохо скрываемое раздражение и желание пореже бывать дома.
Как все нервные, эмоциональные, вспыльчивые люди, Виктор часто менялся буквально на глазах: пропадала вдруг словно смытая улыбка, появлялись резкие, глубокие морщины на лбу, лицо темнело, превращалось в неподвижное, деревянное, сухое. Оксана, хотя и привыкла к таким резким изменениям, все равно всегда пугалась, умолкала и напряженно, недоуменно смотрела на это любимое, странно изменившееся, ставшее чужим и непонятным лицо. Что не мешало ей повторять привычное: "Так надо, Крашенинников…"
