Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение
2
Надежда Игнатьевна вошла в распахнутую широкую створку высокой дворцовой двери, двинулась следом за неким, неизвестным ей почему-то человеком по красной ковровой дорожке к стоящему посередине кабинета Первому, чуть потомилась за чужой спиной ожиданием, и место перед ней освободилось.
— Здравствуйте, Надежда Игнатьевна, — сказал Первый, пожимая ей руку, и Надежде Игнатьевне показалось, что он сказал это не просто, а с особым значением. Еще требуется ей заново заслужить свое право появляться здесь, доказать, что достойна того — вот он что сказал, а не сумеет доказать, не сумеет заслужить — что ж, найдутся другие достойные.
Я ни при чем, я наоборот, я всегда, везде и во всем! — что-то вроде такого крика стояло в груди у Надежды Игнатьевны, и она лихорадочно искала слова передать его, но Первый уже выпустил ее руку, отвел ясные, чистые глаза и протянул руку следующему за ней.
Выбрать момент, реабилитироваться, отмежеваться, не допустить! — колотилось все в Надежде Игнатьевне, когда она уверенной и ровной внешне, а на самом деле спотыкающейся походкой шла к своему обычному месту за столом заседаний.
Новое совещание по вопросу о курочке рябе было собрано не только в более расширенном составе, но главным образом — измененном. Потому-то Надежде Игнатьевне и не был известен тот человек, что шел перед ней. Сидели тут и знакомые: директор и главный инженер закрытого машиностроительного завода, директор и главный инженер закрытого химического завода, но половина, не меньше — абсолютно неведомые люди. Доктора, видимо, кандидаты, всякие научные сотрудники и инженеры…
Им, этим неведомым, и была предоставлена Первым вольная воля. Довольны были, что приглашены сюда, оглядывали стены, потолок, люстры, занавески на окнах и говорили, говорили…
— Нет, отчего же, — уже не в первый раз попросив слово, ораторствовал один, с трубкой, помахивал ею в воздухе, рисовал дымком эдакие овалы, — я, безусловно, доверяю заключению, сделанному лабораторией… Хотя доверять ему невозможно! Да, современная наука достигла такого уровня, что может превращать в золото другие вещества. Но это потрясающе сложные реакции, потрясающе сложное оборудование… а сами по себе вещества не могут превращаться! Не могут, это противоречит элементарнейшим законам!
— Противоречит, не противоречит, — прервал его речь начальник горуправления внутренних дел Волченков, — а курочка несла золотые яйца! Она их не превращала, они у нее сразу золотые были. Это потом они из золотых в известку превратились!
— А то, которое она снесла в банке, — как бы отвечая Волченкову, перехватил инициативу другой из этих неведомых, с такой полуседой бородой, — оно было золотым? Или она сразу снесла его простое? Потому что если оно было золотое и превратилось, тогда это явление того же порядка, что и с прежней скорлупой. Если же оно сразу было простое… это тогда совершенно другое явление. Я вижу здесь удивительно обширный материал для исследований. Только, разумеется, потребуются крупные ассигнования.
Надежда Игнатьевна невольно восхитилась бородатым: ты гляди, еще и выгоду с этого тянет! Всякое действие для нее всегда было напрямую связано с результатом, и, хотя вовсе не до того ей было, она не могла не оценить хватку бородатого.
Однако же надо знать, когда хватать. Бородатый, собственно, и не схватил, а лишь оскалился, показал зубы, которыми бы урвал с удовольствием жирный кусок, и тотчас получил по этим зубам сокрушительный удар.
— Нас сейчас интересуют не ваши исследования, — сказал Первый, — а народно-хозяйственная польза. Вы ученые или кто? За что вам государство деньги платит? Потрудитесь объяснить, что тут такое происходит!
И всё, такое молчание хватило неведомых — сидели ни живы ни мертвы и не смели пикнуть ни слова.
Сейчас, сказала себе Надежда Игнатьевна. Прямо сейчас, другого момента удобней не будет.
— Поле! Поле там! — услышала она свой голос. — Там поле, все дело в этом — в поле!
И Первый, оказывается, ждал ее слов. Тут же развернулся к ней, и усы, в которые превратилось его лицо во время отповеди бородачу, исчезли, уступив место глазам.
— Да-да, Надежда Игнатьевна, — сказал он. — Нам бы очень хотелось послушать вас. Знать ваше мнение. Поле, говорите? Где?
— Поле. Уверена! В доме там. — Надежда Игнатьевна тонко уклонилась от компрометирующего ее уточнения, что речь идет о доме ее родителей. — И в поле том все кажется золотым. Яйца эти, во всяком случае! А как их удалили из поля — стали обыкновенными.
— Ничего подобного! — Волченков смотрел с другой стороны стола на Надежду Игнатьевну со своей неизменной полуулыбкой, и о, как ненавистно в единый миг сделалось Надежде Игнатьевне это его вечно ухмыляющееся лицо! — Скорлупа у меня в сейфе лежала — и двое суток оставалась золотой. В кабинете моем тоже поле?
— Нет! Оно лишь продолжало действовать. А как перестало — так она сделалась простой! — Ничего другого не осталось Надежде Игнатьевне, как фантазировать на ходу, идти послушно за поймавшим ее на крючок Волченковым.
— Надежда Игнатьевна! — И на лице начальника безопасности тоже была улыбка, но эту всезнающую улыбку Надежда Игнатьевна не смела не только ненавидеть, но даже и замечать. — Вы сказали, что яйца там, в доме, кажутся золотыми. Но ведь делали же после анализ, и скорлупа действительно оказалась золотой.
— Конечно, настоящей золотой, — согласилась Надежда Игнатьевна. — Поле действовало — и была золотой. А перестало — сделалась простой.
— Так казалась золотой или действительно была золотой?
— И казалась, и была золотой, — стоически, твердо ответила Надежда Игнатьевна. — А вообще, это не важно: казалась или была золотой! — почти выкрикнула она. И смотрела теперь только на Первого, прямо ему в глаза, ясные и чистые. — Я коммунистка, партия доверила мне ответственный участок, и я просто не могу верить в подобную мистику! Мне мое мировоззрение не позволяет! Я, когда эти яйца увидела, сразу не поверила! Не может быть, чего не может быть! То, что они превратились в обычные, — это свидетельство крепости материалистического мировоззрения нашего народа!
Первый сидел с глазами, исполненными такой чистоты и ясности, какие они бывали у него в исключительнейших случаях.
— Да, — сказал он, когда Надежда Игнатьевна смолкла, — это вы нам чрезвычайно верно о мировоззрении напомнили. О мировоззрении, товарищи, — окинул он быстрым взглядом весь стол, — нам в таких случаях нельзя забывать.
В Надежде Игнатьевне внутри все возликовало. И короткой, мгновенной вспышкой предстала перед нею она сама, давнишняя: уже пора выбегать в школу, выскакивать, чтобы не опоздать, а она, постелив на край стола одеяло, гладит разогретым на плите тяжелым чугунным утюжком свивающийся сатиновый галстук…
— А вот вы только мне скажите, Надежда Игнатьевна, — самым теплым своим голосом проговорил Первый, — что это за поле, по-вашему? У вас есть тут какие-либо соображения?
— Извините, но этот вопрос не ко мне. — Надежда Игнатьевна знала, что может теперь позволить себе ответить таким образом. Она снова была собой, третьим лицом во втором по значению особняке на этой бывшей Дворянской улице, ныне улице Ленина, а третье лицо во втором по значению особняке имеет право иметь собственную позицию. — Это вопрос к нашим дорогим ученым, что они вдруг притихли? За что им, действительно, деньги государство платит?
…И снова подкатила к дому Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча, поблескивая идеально ухоженными боками, чужая, не дочкина черная «Волга», а за ней и другая, из которой сноровисто, будто джигитуя, повыскакивали и встали караулом у калитки, во дворе и на крыльце пружинистые молодые люди, после чего из первой машины выбрался человек с большой птичьей клеткой, изнутри которой, потряхивая головой, с испугом глядела на мир красным глазом Рябая.
Вернуть курицу в родной курятник и наблюдать — вот соломоново решение, к которому пришло высокое совещание.
3
Если бы кто, ничего не знающий и не ведающий, окинул беглым взором жизнь Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, наступившую после возвращения к ним их Рябой, ему показалось бы, что все вернулось на круги своя.
Тюкал в огороде тяпкой Игнат Трофимыч, окучивая картошку, драла сорняки около забора Марья Трофимовна, шла в дом и спустя недолгое время, появившись на крыльце, кликала своего старого обедать. Бродили по огороду куры, и голенастый петух, ухватив в разрыхленной тяпкой земле очередного червяка, победною хриплой песней оповещал о том своих многочисленных пассий. И, будто ничего с нею не происходило, будто не исчезала она отсюда на целые сутки, ходила среди них, пурхалась вместе со всеми в земле Рябая.
Однако же взгляд знающий, да к тому же еще и пристальный, тотчас обнаружил бы повсюду вокруг Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем присутствие чужих людей.
