Георг Мордель - Красный флаг над тюрьмой
Она сидела на ящике посреди двора, вокруг нее толпились люди, которым еще предстояло пройти досмотр и дать себя обобрать, ей нечего было скрывать от них. А если бы даже и нашелся среди толпы агент КГБ, что он мог сделать с этой женщиной? Обвинить ее в клевете? Упечь в тюрьму? Поднялся бы новый скандал, еще одно имя облетело бы западную печать, и вместо решения еврейского вопроса, пришлось бы заниматься выведением новых пятен со своей коммунистической репутации.
Да и не думала эта обобранная женщина о КГБ и мировой политике; у нее выкинули ковер, купленный за кровные гроши, она, может, ночей не досыпала, пока достала его, пока дошла по блату до ковра… ей было наплевать на все высокие материи, потому что теперь надо было найти шофера, готового отвезти ковер в комиссионку, да еще умудриться продать его, а ведь ей завтра уже полагалось покинуть пределы СССР.
А в дверях автобуса стояла пышная блондинка — диспетчер фирмы "Ригас экспрессис" и сочувственно слушала. Может быть, она и не любила евреев, может быть, да и, наверняка, имела доход от того, что совершалось за кованой дверью сарая, но она была то, что называется, простая советская женщина, она знала цену копейке и цену вещам, особенно тем, что покупаются для новой жизни, — вещам хорошим и дефицитным, и ей по-женски, по-советски было жалко выброшенного ковра и вышвырнутых резаков и людей, погоревших на досмотре.
— 50 рублей на ящике! — взвесил Дорик. — Ого-го! За день, сколько они тут ящиков пакуют? Да-а… жирная лавочка!
Между тем, парни, томившиеся в "ГАЗе" с вещами Дорика, сошли на землю и рассматривали с нескрываемым удивлением происходящее.
— Это за что мясорубку выбросили?
— Лишняя. Ничего нельзя, что по два.
— Почему нельзя?
— А чтобы мы в Израиле советскими вещами не спекулировали!
— Вот те на! А стол за что? Тоже лишний?
— Не, полированный! Дорогой, значит. Мебели можно один комплект, если он у тебя стоял больше года, и еще один новый предмет. Если новых предметов два — нельзя. Выбирай, который оставить, второй выбросят.
— Как это год стоял?
— А так. Купил, скажем, спальный гарнитур: кровать, столики, шкаф. Неси, значит, справку, что соседи видели его у тебя год назад, или квитанцию из магазина.
— Ммм… Что у нас мебели мало?
Второй грузчик долго кружил вокруг стола, вынесенного из сарая, спросил:
— А кто хозяин?
— Я — хозяин, — сказал шофер, или механик, в кожаной куртке.
— Продаешь?
— Можно.
— Сколько?
— 28. Магазинная цена.
Грузчик полез в карман, отсчитал деньги:
— Благодарю. А то я год не мог складной стол захватить. Как приду в магазин, все нет и нет.
— Дела! — сказал другой грузчик. — Что у нас леса мало? Первое место в мире! Срамота какая, возить за рубеж барахло! Я бы только новое выпускал- Чтобы Европа видела, что и мы умеем.
— Тебя не спросили, — сказал его товарищ. — Так что будем делать, хозяин, сгружать или назад поедем?
— Обождем. Я заплачу за простой, — попросил Дорик. — Где 11000, там еще пару десятков.
— Это что же, так 11000?
— За дипломы. Кто с дипломом, плати за образование.
— 11000?!
— Есть и побольше, если кандидат наук, так все 17000.
— Мама родная! И ехать не захочешь!
— Так ведь для того и берут, чтоб не хотел!
Грузчики покрутили головами: много было во дворе евреев, видимо, никакая подать на дипломы не удерживала их, видать, знали они, зачем уезжали и почему платили такие деньги, лишь бы уехать.
А потом появился веселый человек, мохнатый, точно мишка: волосы росли у него в ушах, на шее, лезли из воротника рубашки, и руки его были плюшевые, все в курчавых завитушках; появился, увидел пианино на помосте, взял стул, пристроился и заиграл, насвистывая и напевая:
— Ах винер блут, винер блут…
Миша узнал его, это был тот самый человек, который в ОВИРе сумел своими шутками разрядить атмосферу, когда, казалось, вот-вот взорвется лейтенант и будет не улаживание виз, а 15 суток за хулиганство в милицейском учреждении.
— Живем! — сказал плюшевый. — Жизнь бьет ключом и все по голове, у кого она есть. Кто-нибудь видел мою тещу, или, как говорят в Америке: мать ее?
А его теща только что уехала с ковром и мясорубкой на попутной машине — продавать непропущенное, чтобы попытаться купить еще что-нибудь, что может проскочить в ручном багаже.
…Дорик прождал до вечера, а в пять часов, когда зажгли фонари на улицах, и двор "Юглас~16" потонул во мраке, вышли из сарая таможенники и бригадир пакеров с его людьми, заперли учреждение и скрылись до утра.
— Черт с ним! — сказал Дорик. — Сколько просишь, механик, за ночь простоя?
И механик, до того сонно мечтавший в кабине, проснулся и сказал:
— Сто.
И с грузчиками Дорик договорился на завтра. Как уже было сказано, где потеряно 11000, там еще двести рублей ничего не составляют. Все равно Яфе продали дачу в Саулкрасты, автомобиль родителей, которые не собирались уезжать, и всю свою мебель.
29
У Марика на новой его квартире со всей новой мебелью Миша чувствовал себя неуютно, как в гостинице, и все боялся не туда сесть и не за то взяться. На старой квартире, на тихой улице Эдуарда, у Марика были четыре комнаты с ванной и кухней, а в каждой комнате по печке. Марька ругался страшными словами каждый раз, когда надо было спуститься в подвал, набрать в мешок колотых дров и втащить его на четвертый этаж, а потом долго дуть в поддувало, разжигая мокрые щепки…
Он ругался матом, покупая дрова, клял свою жизнь, нанимая пильщиков, и все равно Миша не верил, что шурин затеял обмен квартиры из-за печек. Не из тех людей была Белла Танненбаум, чтобы менять четыре комнаты на три из-за отопления. Нет, не из тех была Беллочка, кто тратит свою пробивную силу на такие сделки. Истина состояла в том, что она хотела быть человеком, который "сам себе сделал квартиру": не унаследовал, не получил в подарок, а добыл в упорной битве с законом и конкурентами. Иначе Танненбаумы не стали бы продавать, переезжая, мебель и ковры — все, что осталось им от стариков.
Стояла теперь эта прочная, на века, мебель: высокий, точно крепость, с башенками буфет моренного дуба с зеркалом и мраморными полками, диваны с кожаными сиденьями и полками над спинками, дюжина тронных кресел с резными подлокотниками; стояла мебель где-то в Грузии, в доме, таком же старом, прочном и моренном от ветров и дождей, над горами и облаками; стояла, подпирая тяжкими своими створами солидный авторитет хозяев — людей, знающих цену деньгам и вещам. Спасибо им, любителям красивого, освободившим не одну квартиру в Риге от памятников старины, платившим сказочные деньги за покупку и перевозку вещей, сработанных немецкими мастерами в те времена, когда колбасу делали из мяса, кастрюли из красной меди, а мебель из дерева, и если была вещь моренного дуба, так насквозь, без всяких там фанеровок, размокающих от дождя и от квартирной сырости.
Мише было жаль той, старой мебели, купленной отцом Беллы еще перед его свадьбой в 1919 году, но еще больше он тосковал о печке, потому что даже в Риге, обильной мейсенскими, кубовыми печами, та печка отличалась красотой зеленых изразцов и бюргерского тяготения к патриархальной чинности.
Была она большая — от пола до потолка. Внизу помещалась золоченая решетка и камин, а посреди — на уровне лица — находился белый, фарфоровый горельеф: за столом большим, как футбольное поле, сидели распаренные молодцы в чулках и шляпах с перьями и пили пенившееся в кружках с крышками пиво. А на переднем плане, пышная (платье трещит от грудей и того, что спереди и сзади, в деревянных клумпах и белом чепце) хозяйка корчмы с ключами и кожаным кошельком на поясе.
Когда в квартиру провели тэцовскую горячую воду, печка стала ненужной. Многие в таких случаях выбрасывали свои печи на мусор, выигрывая метр площади, многие увозили на дачи и ставили печки там, совершенствуя фольклорный антураж. Миша видел дачи латышей — писателей, артистов, художников — им запрещалось культивировать национальные традиции в театрах и печати, они окружали себя предметами латышского быта на дому, особенно за городом. Дачи строили из бревен, купленных в старых усадьбах, которые мешали колхозам расширяться. Делали в бревенчатых дачах каменные — под корчму — стенки и очаги с вертелами, крыши крыли соломой…
Марькиной печке для такой дачи цены не было; он мог бы поставить ее у себя в Бирини на зависть соседям, но Марик удивил Европу — продал печку своему проректору. Даже Белла была поражена: парень убил двух зайцев разом. Проректор отвалил, не крякнув, 600 целковых, а кроме того, стал неразлучным другом дома. Миша полагал увидеть его красную лысину и теперь, но, войдя в квартиру шурина, убедился, что, кроме Вани, соседа снизу, все были тут евреи.
Квартира была, как все такие кооперативные квартиры в Кенгарагсе, с прихожей, из которой одним взглядом можно охватить все, что есть в парадной — первой — комнате.
