Георг Мордель - Красный флаг над тюрьмой
— Как это завернет!
— А очень просто. Весов тут на "Югле—16" нет, пакуют "на глазок", вчера моему брату один ящик нагрузили — 870 кг! Второй — 760. Ну, приехали мы на товарную, там на весы, а весовщица и говорит: "Не принимаю! Везите обратно!" А шофера деньги требуют за возку обратно, им за это казна не платит. Брат выложил 35 рублей, привезли сюда, а тут уже день кончается. Не принимают на перегрузку. Так и не приняли. Сегодня утром будут начинать.
— А мы?! Мы же назначены на сегодня утром, на 8.00!
— А взгляни на часы! Уже четверть девятого. И еще таможенники не пришли. Начнут в половине девятого, пропустят брата, его вещи уже внутри. Потом та женщина, что сидит на книгах. Она вчера на 14.00 была назначена, и вот сидит, даже вещи внутрь не впустили — некуда, там ящики моего брата на перегрузку стоят. Так что, считай, тебя начнут смотреть после обеда, часа в три.
Человек, которому высчитали, что его вещи просмотрят в три, испугался:
— У меня билеты на Москву на 18.40!
— Сдашь билеты. Еще пока тебя просмотрят, пока потом на товарную повезут, пока там квитанцию оформят… Еще можешь совсем не попасть на склад.
— Ладно, посмотрим! — утешил испуганного его товарищ. — Все равно деваться некуда.
Они перетаскали с кубометр досок, положили около пилы. Тут бригадир нашел сухую доску, расколол ее собственноручно, и евреи пошли с сухим топливом растапливать "буржуйку" в автобусе — греть диспетчера и греться самим.
Кто-то потом рассказал Мише, что никакая доска не нужна, есть у диспетчера сколько угодно колотых сухих, но это трюк такой, чтобы послать клиентов к бригадиру. Пока в СССР в ходу деньги, каждый хочет иметь их много…
Так или иначе, печку распалили, народ полез в автобус греться. Только дама у ковра осталась на морозе. Видимо, опасалась, чтоб кто-нибудь не украл ее добро, которое пришлось сторожить всю ночь.
В половине девятого явились упаковщики фирмы "Ригас экспрессис" во главе со знаменитым на весь уже Израиль бригадиром Юрой — атлетом, годным для мировой сборной по баскетболу, одетым во все нейлоновое, импортное.
Спустя минут пять во двор вошли два молодых человека; один болезненного вида с пшеничными усами, напоминавший лицом и согбенной спиной ссыльного народовольца, и второй — смуглый, нахальный, так и сверливший взглядом пухленькую диспетчершу и заодно уж старую еврейку возле ковра.
— Бригада! Бригада! — понеслось по людям. — Сегодня хорошая бригада, нет майора! Одни молодые.
Усатый побарабанил по железной двери палкой, двери открылись, и таможенники вошли в сарай. На миг стали видны вдоль мокрых стен высокие столы, обитые жестью, тусклые фонари в решетках под потолком и ящик, посередине помещения.
Потом дверь захлопнулась и долго никого в сарай не вызывали.
— Габерман!
Женщина у ковра вскочила, глотнула воздуху, помчалась в двери.
— А вещи?!
Женщина начала тащить ковер, ковер упал, из сарая вышли трое мужчин в брезентовых робах:
— 10 рублей.
Хозяйка кивнула, пакеры (официальные, из "Ригас экспрессис") втащили ее вещи за пять минут. Дверь скрипнула и затворилась.
— А я?!
Человек, о котором Миша уже знал, что его вещи вчера вернули на перепаковку, глупо стоял перед окованной железом дверью.
Его брат вскочил на помост, забил руками в дверь. Из щели выглянул таможенник:
— В чем дело?!
— Его очередь! Он с вечера ждет! Ящик на перепаковке!
— Отойдите! — сказал таможенник. — Здесь не бердичевский базар, — и дверь закрылась за его народовольческими усами.
Дорик приехал около девяти. К тому времени ничего нового на дворе не произошло, если не считать нашествия кошек, собравшихся на холмике возле автобуса. Кошки учуяли запах рыбы: диспетчер завтракала копченой салакой.
— Что тут происходит? — спросил Дорик бодрым, энергичным голосом человека, намеренного многое совершить за короткий день. На улице, по ту сторону ворот остановилась машина ГАЗ-51, два парня спрыгнули с кузова, пошли к Дорику:
— Сгружать, хозяин?
— Погодите сгружать! — сказал Миша. — Я тут ничего не понимаю, но еще не прошли люди со вчера.
— Как не прошли?
Открылась дверь сарая, где происходил досмотр, и женщина, прокараулившая всю ночь свой ковер, вытащила его на помост.
— Не пропустили! — слезы заливали ее голос. — Можно чтобы был не дороже 250 рублей…
Публика молча выслушала новость, каждый прикладывал, а в какую цену его собственный ковер?
Женщина вернулась в сарай, а Дорик спросил недоуменно:
— В рижской таможне висит список вещей, который можно вывозить, там сказано: "Два ковровых изделия на семью" и никакой цены!
Никто не отозвался.
— Они самоуправствуют! — настаивал Дорик.
— Ну и что? — спросил шофер. — Ты можешь им указать? Или забастовку устроишь?
Дорик скис. Пассивное отношение толпы к самоуправству таможенников, неожиданная задержка с досмотром, весь вид этого двора с тюремными сараями, подействовали угнетающе и он, как всякий советский человек, телом ощутил реальное свое бессилие в борьбе с неправдой, или лучше сказать, правдой неписаной, правдой не для всех, потому что в дополнение к тысячам запретительных законов существовали и действовали тысячи же инструкций, поправлявших законы, либо искажавшие их до прямой противоположности, и каждый взрослый гражданин СССР знал об этом и хоть бы раз да сталкивался с ними — с всесильными инструкциями, авторами которых были самые важные люди в Кремле.
— Погодите сгружать! — сказал Дорик. — Я выясню.
Он сел на ящик, закурил, нервно смотрел на кованую дверь, пока она открылась и та же несчастливая женщина вынесла и бросила на помост мясорубку и пружинную взбивалку для сливок:
— Нельзя по две!
И еще раз отворилась дверь и женщина выбросила — безразлично и тупо — книжку "Домашняя хозяйка" и утюг с треснувшей ручкой.
Шофер в кожаной куртке (или механик?) поднял книгу, заглянул на первую страницу ;
— Издание до 1946! — пояснил он. — До 1946 — вывозить нельзя.
— Черт! — выругался Дорик. — У меня наверно в книгах есть кое-что до 1946!
— А может и проскочит! — пожал плечами шофер. — Они дико не любят книг. Инструкция велит листать каждую, все страницы, чтоб не спрятали там деньги или тайны. А это — времени же надо, день угробишь! Так они иногда часть листают, а часть уже нет, что они — идиоты? Какие у нас деньги после дипломов?!
— Вы платили?
— 9000. А потом нашли, что жена в тысячу девятьсот затертом году посещала два курса Ленинградской консерватории, так добавили еще 1700!
— У них все есть! Все есть! — сказал парень в зеленом пальто. — Я в 1968 сделал аварию в Тюмени, нашли и высчитали 570 рублей!
— Как им не знать, если на каждого еврея у них есть "дело"? Мне один подполковник говорил: в КГБ сейчас 750.000 человек! При Сталине было 300.000.
— Ни черта они не знают! — сказал Дорик. — Ни дьявола. Меня два раза вызывали в КГБ, как это я надумал ехать в Израиль — у меня тесть полковник на секретных заводах. А я с первой женой семь лет как разведен. А у второй вообще нет родителей.
— Штоковский!
Народоволец стоял в дверях сарая, глотал свежий воздух. Внутри пахло мокрой стружкой, толем.
Народоволец был знаком Мише: он видел его несколько раз в университете, где таможенник изучал английский язык. О нем говорили, что он любит выпить и американский джаз.
К уезжающим он относился с нескрывемой злобой, временами смахивавшей на зависть.
Шофер и его брат поспешно пошли в сарай. Минут через пять шофер вынес, как выносят нашкодившую кошку за хвост, серебряную суповую ложку:
— Вчера пропустили, сегодня по новой ищут — и забодали!
Потом он вынес сварочный аппарат, со шлангами и резаками, пнул его ногой:
— Я говорил Абраше: в Израиле такая аппаратура, закачаешься! Нет, сами мы ищем себе приключения! Он, видите ли, к своему аппарату привык!
В одиннадцать из сарая вышла женщина, у которой не пропустили ковер, села на чужой стул, заплакала. Ей принесли воды, она махала руками и, размазывая слезы рассказывала:
Бригадир спрашивает: "Как писать будем? Ящик стоит 120, но можно записать будто 150, а вы дадите нам 170"… А что я могу сделать? Не дать? Они тебе так погрузят, ни одна тарелка не доедет. Дома в полиэтилен укладывали, стружками, бумагой перекладов а ли, а тут толи полоска и все тебе… Дала я ему 170 за каждый ящик, а сама вижу, таможенники все выбрасывают, все выбрасывают… ложки, не серебряные, простые, выбросили, говорят нельзя 12 ложек! Тарелки у меня болгарские, по 3,50, тоже говорят нельзя. Лекарства, мыло… все нельзя. Я говорю бригадиру: "Почему они все выбрасывают? Может, им тоже надо уплатить?" Он даже палец поднял: "Тсс!" А сам говорит, так тихо: "Сто рублей!"… Так они мне часть вещей вернули в ящик… Господи, кто сейчас евреев не обирает?
Она сидела на ящике посреди двора, вокруг нее толпились люди, которым еще предстояло пройти досмотр и дать себя обобрать, ей нечего было скрывать от них. А если бы даже и нашелся среди толпы агент КГБ, что он мог сделать с этой женщиной? Обвинить ее в клевете? Упечь в тюрьму? Поднялся бы новый скандал, еще одно имя облетело бы западную печать, и вместо решения еврейского вопроса, пришлось бы заниматься выведением новых пятен со своей коммунистической репутации.
