Георг Мордель - Сонарол
Георг Мордель - Сонарол краткое содержание
Георг Мордель
Сонарол
1
Совершенно секретно.
Государственной важности.
Полковнику Джону Л.Доусону
Лампара, отдел 4А,
Юго-Западная резиндентура.
"Сэр, в дополнение к шифровке о ликвидации Сонарола препровождаю личные записки Миссионера. Считаю необходимым ещё раз подчеркнуть нежелательность подобного рода транспортировок, настаиваю дальнейшем уничтожении документов на месте.
С совершенным почтением, майор Уильям Ф.Уоррен.
P.S. Доставка записок поручена второму лейтенанту Гарри Брауну-младшему, который должным образом ознакомлен с порядком действий на случай непредвиденных обстоятельств".
Гордон поднял тлаза: старик Тичитхатонг невозмутимо сидел возле костра, глиняная трубка курилась сиреневым дымком. Два воина, опершись на длинноствольные ружья, стояли неподвижно над распростёртым телом лейтенанта Гарри Брауна.
– Где ты нашёл его? – спросил Гордон.
– Ревущий коршун свалился в море, ветер вынес на песок того, кому ещё не время предстать перед Извечным.
– Самолёт сбили?
– Люди ма не знают, отчего железные птицы поднимаются в воздух, как я могу сказать тебе, почему они перестают летать?
– Почему ты принёс его ко мне? Разве на том берегу Поющей Реки нет солдат правительства, которому подчиняются ма?
– Этот человек – человек твоего племени. Его дела – дела твоего племени. Возьми этого человека, и пусть ваши дела обходят стороной землю ма.
– Я всего лишь собиратель бабочек, от меня не зависят ни мир, ни война.
Старик словно не слышал.
– Горный медведь питается листвой и мёдом. Но когда охотники разоряют его берлогу, Хозяин лесов пьёт кровь. Скажи им это, Собирающий Бабочек.
"Я не хочу! – должен был закричать Гордон. – Мне не нужен этот американец! Я – англичанин, ты ошибся, я не причастен к этой войне! Я не хочу, чтоб меня впутывали в политику!" – но это не имело ровно никакого значения для ма. Они не приглашали в свою страну ни англичан, ни американцев, и все европейцы были для них одинаково чужими, а значит, связанными круговой порукой. Тичитхатонг сказал всё, и его уста замкнулись. Упрашивать и спорить было бесполезно.
Он встал, поклонился сперва огню, затем хозяину огня, выбил трубку и пошёл к реке. Воины безмолвно последовали за ним. Гордон видел, как они сели в лодку. Сели, будто невесомые: лодка не покачнулась. Старик закутался с головой шерстяным одеялом, молодые взмахнули вёслами, и лодка исчезла за стеной камыша.
"Я не должен был оставаться здесь! – сказал себе Гордон. – Когда янки перенесли войну в Лаос, мне следовало уходить. Правда, я всегда хорошо относился к ма, но это меня уже не спасёт. Я ведь и в самом деле не могу остановить войну".
Он с горечью оглядел окрестные холмы, и дальний лес, и камыши, услышал, как в первозданной тишине медленно плывёт вода, и ему до жути не захотелось возвращаться в переполненные города с орущими газетчиками и телевизорами, в комнаты с кондиционированным воздухом и суетливыми друзьями, вечно занятыми добыванием денег. "Господи, – подумал англичанин, – как скоро война добралась до меня!" Он наклонился к спящему. Подтянул к огню. Ощупал. Кости были целы. Сердце прослушивалось слабо.
"Они напоили его белым маком". Это ещё больше встревожило Гордона. До сих пор европейцы могли спокойно передвигаться по районам ма. Теперь, очевидно, появились причины усыплять непрошенных свидетелей, чтобы они не увидели того, что должно оставаться тайной племени.
Гордон набросил на спящего свою куртку, затем снова взял в руки пакет. Это был чёрный резиновый конверт на "молнии", защищённый взрывным патроном, но от патрона остались только медные клеммы. То ли он оторвался при падении самолёта, то ли его оторвали воины ма… Конверт был снабжён стальной цепочкой с браслетом, который одевался на руку курьера.
"Жаль, что железо не горит", – подумал англичанин, подбрасывая цепочку на ладони. Он поворошил огонь, подкинул сухих веток и стал вытягивать бумагу из конверта.
Лейтенант застонал.
– Как самочувствие? – спросил Гордон.
– Голова кружится, будто катаюсь на карусели.
– Что-нибудь помните?
Лейтенант приподнялся. Тронул запястье.
– Ваш пакет у меня. Я его не читал. Можете сами бросить в огонь.
– Дайте мне выпить, – попросил Браун. – Трясёт.
– Здорово прохватило?
– Вода была очень холодная.
– Я дам вам спирту, – сказал Гордон. – И полезайте в палатку. Подозреваю, что вы заработали воспаление лёгких.
Он помог лейтенанту забраться в палатку и уложил его в спальный мешок.
– Вы доктор? – спросил Браун.
– Доктор зоологии.
– Знобит…
– Долго пробыли в воде?
– Часа три. Мы вылетели из Тха-Калора в пять тридцать, и сразу же над морем он взорвался. Я не мог выбраться, приливы сейчас очень сильные.
– У вас был спасательный пояс?
– Теперь дают надувные лодки. Они помещаются за спиной, вместе с парашютом. Если, конечно, летишь на военном транспорте.
– А потом?
– На берегу упал и заснул. Не знаю, снилось или правда, но меня вроде бы несли по лесу, где было полно вооружённых людей, потом опять уснул. Это вы меня вытащили?
– Спите, – сказал Гордон. – Я здесь охочусь за одним подвидом бабочек, они летают только ночью. Я вас покину на несколько часов.
2
Когда Гордон вернулся, лейтенант не спал. Браун нащупал аккумуляторы, включил свет и немигающими глазами смотрел на полог. Лицо его осунулось, губы запеклись.
– Машина придёт завтра днём, если опять не подведут, – сказал Гордон. – У меня есть акрихин от малярии и кое-что из антисептиков. На воспаление лёгких я не рассчитывал.
– Не важно, – с трудом проговорил Браун. – Где пакет? Вы его сожгли?
– Пакет лежит у вас под головой.
– Я хочу знать, что там. Прочтите эти бумаги.
– Я бы не стал этого делать, – сказал Гордон. – Курьеры существуют для доставки почты, как, скажем, товарные поезда для грузов… Я полагаю, что инструкции остаются в силе, что бы вы ни возили.
– Я хочу знать, за что умираю, – настаивал лейтенант. – Боб Дирри потерял глаза, когда взрывал защитный патрон на пакете, бедняга Миллер заработал из-за своего пакета пулю. Я хочу знать, что в моём. Это, может быть, воля умирающего…
3
"Меня зовут Язевель Рей. Доктор Язевель Рей из миссии святой Лауренсии. Как врач я знаю, насколько хрупка жизнь человека. Жалкий листок бумаги переживает своего создателя: я видел рукописи Свифта и Линкольна. Отсюда я не вернусь – это я понял в первый же день, в первую минуту, как только вышел из самолёта и увидел эту коричневую воду в реке, густую, как венозная кровь; эти деревья с синими листьями и это жёлтое небо с белым солнцем, как лампа в операционной.
В моём положении вести дневник запрещено. Да я и не любил их никогда. Любые дневники и мемуары написаны в расчете на читателя, а перед публикой человек делается таким же непохожим на себя, как фермер перед фотоаппаратом. Я пишу для читателей, но клянусь, меня волнует не Язевель Рей и его грехопадение. Я хочу рассказать о грехопадении нации, не подозревающей, в какой водоворот её толкают.
Дай бог, чтобы я ошибался, и всё это оказалось всего лишь бредом человека, который отравил себя Сонаролом. Аминь.
Я родился в семье священника-католика. Отец не вернулся с Корейской войны. Мать получила вдовью пенсию и вышла замуж за Сэмюеля Нортинга -окружного инспектора здравоохранения. Он бросил службу и открыл собственную практику.
Как сын павшего капеллана я получил стипендию Лиги католической молодёжи и поступил на медицинский. 20-го июня 1962 года мне вручили телеграмму: "Сэмюель арестован, дом могут продать с молотка, Тэсс". – Мать всегда называла себя по имени.
С этой телеграммы начался новый тайм в моей игре за место под солнцем.
4
На вокзале меня встречала Нэнси Нортинг – сестра моего отчима. Мы были мало знакомы, но я запомнил её как компайнейскую девчонку.
– Боже, какой ты большой! – удивилась она. – Может, тебя теперь уже нельзя поцеловать? Твоя бедная Тэсс живёт у нас на ферме, но я бы не сказала, что это ей вредит.
– Расскажи толком, что произошло с Сэмом?
– В машине расскажу.
Мы сели в её "атланту", и Нэнси сходу выжала пятьдесят миль.
– Он давал пациенткам новое средство против детей, а оно оказалось недостаточно законным.
– Слушай, говори по-человечески! – попросил я. – Что ты называешь недостаточно законным?
– Несколько дамочек отправились без пересадки к Аврааму, остальные нарожали уродцев.
– За что ты их ненавидишь? – удивился я.
– Убивать неродившихся детей – это, по-твоему, честно? Существуют священные обязанности, и отрекаться от них – всё равно, что отрекаться от бога: женщины должны рожать, мужчины содержать семью.
Я пожал плечами. За два года в университете я не прослушал ни одной проповеди и, говоря откровенно, нисколько не жалел об этом. Мне не было дела до бога, и я надеялся, что и ему нет дела до меня.
