Ауэзхан Кодар - Порог невозврата
Сойдя с автобуса, он обогнул здание Детского мира и увидел уютное трехэтажное здание Союза писателей. Здесь всегда было людно – кто-то тащил свою книгу на обсуждение, кто-то шёл просить помощи в Литфонд, но многие шли сюда просто так – потолкаться, пообщаться и пропустить рюмочку-другую в писательском баре «Каламгер», самом популярном заведении этого квартала. В те годы было почётно быть писателем или поэтом, за тобой все бегали, стремились взять автограф, звали за свой стол угоститься. Вот и сейчас не успел Атымтай зайти в фойе, как к нему подбежали два молодых поэта и потащили его в бар.
Писатели и поэты… Это… так и хочется сказать, враждующие кланы. Но это не так, враждуют или писатели между собой, или поэты друг с другом. Но когда писатель встречается с поэтом, нет милее общения и нет романтичнее дружбы. Ведь им не надо ничего делить, никто и не думает посягать на чужое поле, зато, напротив каждому приятно сообщить о своих достижениях коллеге, который вроде бы и коллега, но, слава богу, не соперник. Но нет ничего печальнее, когда общаются поэт с поэтом или прозаик с прозаиком, тут всегда всё начинается во славу друг друга, а заканчивается полным взаимным неприятием и разрывом всяческих отношений. Что же тогда сказать о том несчастном, кого угораздило сочетать в своём творчестве и легкий слог поэта, и склонность к тяжеловесным рассуждениям, обычно столь выгодно отличающий прозаика? Такое необычное дарование сразу лишается почтения у всей литературной братвы. Ведь его склонность к рассуждениям угрожает хлебу и литературных критиков! А это уже вам не шуточки. Критика у нас хоть традиционно и хромает, но корыто своё бдит и по кому надо «вставить» всегда сумеет.
Атымтай улыбнулся на этой неделе в казахской литературной газете появилось три статьи против него. В одной статье он осуждался как поэт-диссидент, омархаямствующий и верленободлерствующий, в другой статье говорилось, что он морочит голову молодёжи, собрав их в какой-то вечнопьянствующий каганат, а в третьей поносилась его историческая повесть о наследнике Чингисхана, как попытка имперской метафизики, нереальной в эпоху горбачевской Перестройки и свободы слова. Тем не менее, солнце не померкло для Атымтая и сегодня, впрочем, как и всегда, он сидел в «Каламгере» в обществе писателя, поэта и литературного критика, которые всячески показывали, что в этой дурной полемике они на его стороне. Особенно старался писатель – высокий, сухощавый, с смуглыми лошадиными скулами, с живыми, быстрыми глазами.
– Слушай, – посмеивался он, жизнерадостно похлопывая Атымтая по плечу, – тебе надо радоваться. Ты так долго не появлялся в печати, а тут тебя прямо троекратно отметили!
– Не говори, – усмехнулся Атымтай, – даже на воре так шапка не горит!
– Один – ноль в пользу в шапке угорающего! – хладнокровно констатировал критик – небольшого роста, тоже сухощавый, но в черной шляпе и черной рубашке, из-под которого торчал его смуглый ястребиный нос. Голос критика звучал неожиданно густо и трубно, что не соответствовало минимализму всей его внешней фактуры.
– Ну что, давайте чокнемся за нашего Кагана! Критика всё же лучше молчания! Как сказал наш друг Иса, «от замалчивания и до заклания недалеко!» – улыбнулся поэт, встав и чокнувшись коньяком со своими друзьями постарше.
– Иса – этот тот, который на костялях, мустанг-самоучка? – усмехнулся критик.
– Да, Асеке, не зря вы спрашиваете, это вы, говорят, его раскопали?
– Я не причем, это вот он, Багдад, – указал он на писателя, но того, видать, такое реноме не особо устраивало.
– Аскар, признайся, ты имеешь к этому бузотеру не меньшее отношение, чем я. Кто первым написал хвалебный отзыв на его стихи?
– Это я сделал, чтобы досадить этому бездельнику Хасанали. Тот снимал тогда фильм о Чокане, но в стихах нашего Исы было больше правды, чем в этом фильме.
«Вот так всегда, – грустно подумал Атымтай. – Ждёшь что, наконец, что-то внятно скажут о тебе, но, увы, тут же переходят на другого!».
С Исой, молодым литератором, недавно приехавшим из Кызылорды, он успел не только познакомиться, но и подружиться. Конечно, у него сейчас не было настроения воздавать осанну своему молодому другу, но и остаться в стороне он не мог.
– Говорят, его выгоняют из Дома творчества за драку с Узуновым?
– Как, он еще и дерется? – искренне изумился Аскар. – Я знал, что он хорошо играет в шахматы, но чтоб драться, да еще с Узуновым. Это же двухметровая громадина. Да и не по шахматному как-то, поэту и лезть в драку.
– Этот Узунов, он кого угодно доведёт, такой мелочный, сварливый, противный. Всего и делов-то было, что в номере Исы собралась толпа друзей, ну, что-то там отмечали. А этот полез в чужой номер делать замечание. А Иса был на взводе. Вот и нашла коса на камень. Ведь не все же такие терпеливые как Мерей! – указал Атымтай на улыбчивого поэта. – Ты вон расскажи им, как натерпелся от этого старикашки. Три года держал твою книгу в издательстве!
Мерей как будто подавился улыбкой. Он так скривился, что все покатились со смеху.
– Кто не знает Узунова?.. – грустно протянул Багдад. – Говорят, он скоро наш Союз писателей будет возглавлять.
– А как скромно начинал. Написал повесть под названием «Пуговка» – о том как профессор расстегнул пуговку на халате студентки, – меланхолично промолвил Аскар.
– Ну, когда-то это была заява-а-а! – опять протянул Багдад.
– Зато Госпремию получил за воспоминания о Мухтаре Ауэзове, – показал свою осведомлённость Мерей.
– У нас всегда громкие заявы заканчиваются скромным бздишком, – не преминул заметить Аскар.
– А я всё про Ису думаю, – сосредоточенно сказал Атымтай. – Надо что-то делать. Говорят, его собираются исключать из Союза писателей.
Все повернулись к Багдаду.
– Это от вас зависит, – обратился он к Мерею. – Его будут разбирать на молодёжном совете.
– Ну, если от нас, то мы что-нибудь придумаем, – осклабился Мерей. – Но разве от нас что-нибудь зависит?..
Атымтай подумал, что надо бы заехать к Исе, предупредить его о затевающихся мерах.
Между тем кафе наполнялось. Если с часов четырёх-пяти тут и там занимались только отдельные столики, то теперь было не протолкнуться. Все столики были заняты и даже очень. Но, не смотря на это, к Атымтаю пришла толпа ребят и пригласила его за свой столик. Багдада с Аскаром тоже звали коллеги с соседних столов. Вскоре они откровенно пошли по рукам и Атымтай уже не помнил за чьим столом сидит и перед кем настаивает на своей водочной идентичности вопреки коньячной, и кому в очередной раз рассказывает свою историю о Чингисхане.
– Каган наш из рода борджигин, понимаешь? Это можно понять только на казахском языке – «бори жеген», т. е. «волкоед», понимаешь? Мы же не казахи, мы монголы. Я давно об этом говорю. Я же тюре, чингизид, вон даже каганат свой основал, кстати, ты туда входишь?
– Конечно, Атеке!
– Ко мне надо обращаться – «Каган», а не как попало. Я же у вас Император, забыл, что ли?
– Извините, Каган, исправлюсь.
– Ты у меня на какой должности?
– Нойон я, нойон!
– Я горный пик тебе жаловал?
– Нет еще, каган!
– Значит, не заслужил!
– Я потому и пригласил вас, каган, чтобы исправиться!
Но Атымтай сидел уже с другими.
– Вы знаете, что водка кровь в мозг подает? Вот то-то и оно, в наше время поэты не пьют вино. Чтоб в мозг попасть прямой наводкой пейте, други, водку!
– Чё Пушкин? Чем он лучше меня, или, к примеру, Саади? Вы знаете, что мое отчество Сагадиевич! А ты всё Пушкин, Пушкин! Вы знаете, у кого он содрал «Мой гений чистой красоты!», у Жуковского! А тот у восточных поэтов, не зря же он их переводил!
Атымтая было не узнать. Он весь стал каким-то рыхлым, его большие красивые глаза теперь выпирали как рачьи, волнистые длинные волосы растрепались, из них и из усов откровенно выпирала седина. Трудно было поверить, что это поэт-лирик, певец прекрасной Лейли, которую он воспевал из книги в книгу. Ведь молодые поэты потому к нему и тянулись, что прекрасно знали его лирику. Но сейчас, когда ему перевалило за сорок, он всё реже вспоминал свою первую любовь, со временем она стала для него сродни наваждению, он теперь любил другую девушку. Она была поэтессой и поначалу очень привечала его. Но когда узнала, что последние его стихи посвящены ей и что он это ни от кого не скрывает, старалась меньше попадаться ему на глаза, избегая их привычный каганатовский круг. Вот и сейчас, сколько Атымтай её не высматривал, всё было бесполезно. Здесь было много интересных девушек, но её здесь не было. Честно говоря, это уже не удивляло Атымтая, он стал понимать, что не нужен своей избраннице. Да и чем он её мог привлечь? Ни денег, ни звания, ни положения… Это в юности он был красавцем-поэтом, удачливым ловеласом, победителем-боксёром. Но теперь глядя на него, такого пожухлого и обессиленного, с печальными беспросветными глазами, кто скажет, что это романтик Атымтай, поэт Атымтай, что его назвали в честь человека, чье имя стало символом щедрости, благородства и бескорыстных благодеяний? Но, не смотря ни на что, он чувствовал, что только Ляззат, эта юная найманка (найманы это такой род у казахов, не путать с еврейской фамилией!) с светлейшим буддистским лицом и бархатными черными глазами могла бы сбросить с него и бремя лет, и непонятно тяжелую карму, где в обмен за свое богатое дарование он получал только низменную зависть, и злые оковы, сковывающие его мозг, и незримые кандалы нищего, попрошайничьего быта. О, отдайся она ему, о, если бы они слились без малейшего просвета между телами, о, если бы он проник в неё, то простил бы этой земной юдоли и невнимание сильных мира сего, и жуткий безглазый профиль полуудачи, и стихи, так и не удостоившиеся лицезренья бога. Это было самое его сильное желание за всю жизнь, и дело было не в сексе, не в либидо и даже не в удовлетворении влечения. Это было для него как дверь в иную жизнь, так иногда, умирая, верят, что там, за смертью, высшее воздаяние. И стихи свои Атымтай считал данью Харону, или пропуском в эту иную жизнь. Он искренне верил, что можно обольстить стихами, что ими можно обыграть смерть, ведь смерть – это не только уход из жизни, но это и непонимание, и крошечная мера ума, и вообще, полное отсутствие вменяемости, и всё же, прежде всего, стихи – это игра со смертью, где все сакральные таинства на стороне поэта.
