Николай Фробениус - Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада
Кладовка была заперта, но ключ находился у повара.
Я отправился на кухню за обедом для барона и маркиза. Пока я наливал суп в глубокую миску и выкладывал на блюдо цыпленка, красиво раскладывал маринованные артишоки и наливал вино в графин, я думал о Париже и о том, что меня там ожидает, о пятом, шестом и седьмом номере. И о номере восьмом. Но от всех этих мыслей мне становилось не по себе.
Повар, толстый недалекий человек, только что ушел в столовую, и я знал, что он вернется через две минуты. Распахнет ногой дверь и войдет. Я встал за дверью, держа поднос на вытянутой руке. Прислушался, чтобы не пропустить шагов повара. Наконец я их услыхал. Он напевал какую-то песню, толкнул ногой дверь, цыпленок и артишоки разлетелись по полу, вино залило мой камзол, повар выругался, поскользнулся и опустился на колени, чтобы поднять еду с пола, я же нагнулся над ним и вытащил у него из кармана ключи от кладовки. Он быстро обернулся и замахнулся на меня:
– Что ты делаешь?
Я подмигнул ему. Повар оттолкнул меня. Он не заметил пропажи ключей. Я вернулся в камеру маркиза. Там я зажег три стеариновые свечи и положил на стол письмо от маркиза. Маркиз предупреждал коменданта, чтобы тот не пытался нас преследовать. В письме было сказано, что нас ждут личные гвардейцы маркиза. После этого я вернулся в Нижнюю башню. Обед был подан, мы съели цыпленка, прикончили суп и вино и заперли дверь кладовки. С помощью веревки барона мы спустились на край рва. Переплыв ров, мы лесом побежали к границе с Францией.
Мы бежали четыре часа. Пересекли границу и бежали еще целый час, потом наконец остановились. Маркиз и барон спрятались в кустах и заснули, я охранял их сон. За ветвями я видел голову маркиза. Барон храпел. Я сидел поджав ноги, меня трясло от голода и усталости. Кожу на лице стянуло от засохшего пота. Я смотрел на голову маркиза. Когда я пытался подняться и подойти к нему, меня всякий раз начинало мутить. Странно. Я просидел, не двигаясь, всю ночь. Когда рассвело, я подумал, что так предопределено свыше. Я никогда не смогу убить маркиза.
*Париж. Весна. Весенний свет отражается в Сене, весь берег в солнечных зайчиках. Деревья словно светятся изнутри, кажется, будто от них исходит золотое сияние. Я хожу по городу, наслаждаюсь его запахом и видом людей. Но очень скоро яркий солнечный свет начинает раздражать меня. У меня появляется неприятное чувство, будто кто-то следит за мной, будто солнце – чей-то большой глаз.
Мои анатомические инструменты остались в Савойе, и мне пришлось раздобыть новые. Я ношу их в кармане.
Пятый в списке – монах-бенедиктинец отец Нуаркюиль.
Мой взгляд проник в хаос извилин. Целый час я наблюдал за этим загадочным узлом. Он таил свойства и особенности монаха, какая поразительная точность и запутанность. Где-то между нервными волокнами и кровяными сосудами прячется боль.
Не думаю, что злоба возникает в мозгу, скорее всего – в сильвиевой борозде, в этой складке из ничего, которая отделяет височную долю от теменной.
У меня уже нет прежнего терпения.
Что-то изменилось.
Я не понимаю. С тех пор как я приехал из Савойи, меня постоянно тошнит и мутит. Это не боль. Меня просто тошнит и мутит. Что это? Может, я чем-нибудь заразился? Не знаю.
*Я жил в Лакосте. Такой холодной зимы не случалось уже много лет. На полях лежали широкие полосы инея. Окна разрисовал мороз, природа притихла. А меня мучила тревога. Подобной тревоги я еще не испытывал. Что-то было не так, но я не понимал, что именно. Просто не так, и все. Я не мог работать. Не делал вскрытий, не писал заметок, не читал. Вообще ничего не делал.
В ту зиму я видел много непонятного и пережил необъяснимое наслаждение. Сводня Нанон. Ее рыжие волосы были как струны, натянутые к потолку. Дю План, танцор из марсельского театра, украсил свою комнату костями какого-то покойного барона. Розетт из Монпельё любит плетку о девяти хвостах и приятное онемение после боли. Голая задница Готон над краем стола. У меня горят ладони. Неизвестный ранее блеск в глазах мадам Рене. Пять кричащих молоденьких девушек, ее «белошвеек», уложенных на столе, за которым они шьют. И сам маркиз. Я оказался свидетелем постоянных ужасных оргий. Что это было, удовольствие или утешение? Казалось, будто месяцы, проведенные в крепости Миолан, лишили нас способности радоваться. По ночам я не могу спать. Я слишком много думаю. Все подвергаю сомнению. Почему мы так ведем себя? Почему нас возбуждают эти чудовищные вещи? Чем я здесь занимаюсь? У меня такое чувство, будто мир распадается на части. Меня куда-то несет. Может, я потерял смысл жизни?
Я не работал. Наверное, все дело в этом, думал я. Наверное, этим объясняется моя тревога?
Какое-то наитие заставляло меня одеваться и бродить по покрытым инеем полям. Возле ветхих домов, на краю полей стояли Велиал, Моракс или Фокалор [15]... Призрачные фигуры с глазами странного цвета... потрепанная, однако весьма бодрая нечисть, на лицах которой все было не на своем месте... Они жгли костры под луной, сидели и разговаривали о конце времен... Не знаю, как я вернулся обратно в замок. Я лежал на кровати, смотрел в потолок и пытался понять, видел ли я все это на самом деле.
Неожиданно похоть, плетки, обильные обеды, подкупы, бешенство и экстаз – все куда-то исчезает. Конец этому наступает с приездом гонца из Парижа. Мать маркиза лежит при смерти. Он замер, зажав письмо в руке. Шепотом, не отрывая глаз от бумаги, отдал мне распоряжения. Велел отослать всех слуг, всех девушек, всех, кроме Готон и меня. Он хотел сразу же ехать в Париж.
Я еду в карете вместе со своим господином. Мы выехали из трактира еще затемно, оставив там другую карету, с мадам Рене и Готон. Темнота в карете такая же непроницаемая, как и снаружи. Над нашими головами угадываются очертания горной гряды, на горизонте видна лазурная полоска. Карета несется в Париж. По камням, лужам, под свисающими ветвями деревьев. Я подпрыгиваю на деревянном сиденье кареты. Маркиз спит. Неожиданно в его углу раздается кашель и я вижу светлые глаза. Я был уверен, что он спит. Теперь в темноте звучит его голос. Он впервые говорит о матери, которую никогда не знал по-настоящему. О дворце Конде.
– Во дворце была тысяча дверей. Я бегал по коридорам и кричал в открытые двери. Со мной было трудно справиться. Руки матери были слишком слабы, чтобы удержать меня. Я был избалованный маленький деспот. Всегда добивался своего. Менял желания и снова добивался своего. Потом появился принц, он был старше меня на четыре года, его доверили попечению моей матери. Принц Луи-Жозеф де Бурбон. Мой двоюродный брат. Взрослые велели мне называть его братом, я отказался. Принц горевал после смерти своих родителей. О, как все его утешали! Он вечно притворялся больным. Он был сыном герцога, и его кровь была голубее нашей, поэтому он считал, что ему принадлежит весь мир. Однажды я увидел его в комнате моей матери. Он стоял, прижавшись головой к ее животу. Меня вырвало. Потом меня мутило три дня. Мы играли во дворце между колоннами, в саду. Играли в библиотеке в карты. Принц на ходу изменял правила игры. Он жульничал более ловко, чем я. Рассердившись, я налетел на него. Он с ревом укрылся под лестницей. Мать заплакала, увидев его окровавленное лицо. Она сказала, что у него такой вид, будто его избил взрослый. Меня она не наказала. Мне хотелось, чтобы она наказала меня, высекла, но она меня не тронула. Просто отослала прочь. Сперва к тетке в Авиньон. Потом в замок к аббату. И так далее. Когда мне стукнуло десять, я вернулся в Париж, чтобы поступить в школу иезуитов. Я не узнал мать.
Маркиз закрыл глаза. На мгновение мне показалось, что он вообще ничего не говорил. Потом я услыхал его тяжелое дыхание, словно он пытался сдержать слезы.
Ну и что? Скоро она умрет. Будет так же мертва, как Бу-Бу. Но что с того? Он ее совсем не знал. Не знает. Так чего же ему будет недоставать? Ничего. Того, чего никогда не было. Тоска по тому, чего никогда не случилось. Или все-таки случилось? Как это называется, тоска или ненависть? Что у него осталось? Ничего. Забвение. Вино. Шлюхи. Так что же у него все-таки осталось? Фаллос. Плетка. Глаза. И злобная мечта, которая никогда не осуществится. Мечта уничтожить и человечество, и солнце.
Карета подъезжает к гостинице «Дания» на улице Жакоб. У портье маркиза ждет сообщение. Его мать уже умерла. Похороны состоятся через несколько дней. Маркиз выслушивает эту новость, отвернувшись в сторону. Я провожаю его в комнату. Мой господин тих. В комнате он ложится на кровать, тяжело дышит, лежит, закутавшись в пледы, похожий на неподвижную массу плоти.
– Я бы все равно не узнал ее, – бормочет он. Потом затихает, и кажется, что больше он никогда не произнесет ни слова. Я подхожу к кровати. Меня раздражает его измученное лицо. Я низко кланяюсь и спрашиваю, не пойти ли ему развлечься в бордель, может, это улучшит его настроение. Он непонимающе смотрит на меня. Молчит, закрывает глаза.
