Василий Ванюшин - Старое русло
Обзор книги Василий Ванюшин - Старое русло
Василий Федорович Ванюшин
Старое русло
Абукаир аль-Хорезми
Умирающий лежал на пыльной кошме. Сквозь многочисленные дыры в юрту вонзались белые солнечные лучи, вместе с золотистым песком врывался ветер. Умирающий изредка приподнимал руки, худые, желтые, перебирая пальцами что-то невидимое, и снова они падали вдоль тела, — казалось, это ветер шевелил их, как ветви поваленного дерева. Лицо человека не выражало ничего, оно было неподвижно-восковым, редкая седая борода смята, пепельно-сухие губы сжаты, глаза прикрыты.
В юрту вошел мулла, на его голове было накручено белое полотно — мулла совершил паломничество в Мекку и носил селле[1]. Склонив голову набок, он долго смотрел на безжизненное лицо. Неслышно ступая, он подошел к умирающему, сел, поджав ноги, раскрыл на коленях коран и начал нараспев читать, не договаривая слова. Прочитав страницу, мулла поднял глаза, — белый пыльный луч яйцом прокатился по его толстой щеке.
— Все через бога начало быть, и без бога ничего не начало быть, — скороговоркой произнес мулла и воздел руки к небу. — О всевышний! Ты сам породил на свет этого человека. Ты — единственная всемогущая сила, и все живое в этом мире порождено этой силой. Мы всегда преклоняемся перед тобой. Я, твой верный сын, раб и служитель на земле, знаю этого человека, который скоро предстанет перед тобой, и прошу простить ему все, что совершил он на земле плохого.
Мулла опустил руки, искоса посмотрел на умирающего.
— Немногие знают его, но я знаю: мне положено знать. Здесь, на земле, этого человека звали Абукаир аль-Хорезми.
Эти слова мулла произнес, снизив голос до шепота, но умирающий их расслышал — губы его дрогнули, глаза приоткрылись, они смотрели настороженно.
Мулла опустил голову, но не стал читать пожелтевших страниц корана, а, помолчав, снова поднял глаза к небу.
— Какие же грехи на душе человека, прозванного Абукаиром аль-Хорезми? Я скажу тебе о них, бог мой.
Умирающий сделал слабое движение руками и положил их на грудь — он как бы просил о прощении, устремив взгляд вверх: там, сквозь круглое отверстие юрты, голубело летнее небо.
— Совершал ли убийства этот человек? — тихо и вместе с тем внятно задал вопрос мулла. Умирающий глубоко и прерывисто вздохнул.
— Да, совершал, — твердо, но все так же тихо сказал мулла. — Но это не ляжет грехом на его душу. Он был правоверным мусульманином и убивал тех, кто нес в нашу степь неверие в бога. Он был сподвижником не знающего страха Джунаид-хана[2]. Когда неверные в этой степи, на земле, которую ты, о всемогущий, создал свободной для человека, установили Советы и назвали это Хорезмской республикой[3], этот человек ушел к Джунаид-хану биться за Хорезм без Советов и с тех пор стал называться Абукаиром аль-Хорезми.
Умирающий положил правую руку на сердце, он как бы соглашался: «Да, с тех пор я стал Абукаиром аль-Хорезми».
— Он храбро сражался, но верные Аллаху вынуждены были отступить… Абукаир аль-Хорезми ушел в мусульманские страны, там он боролся за то, чтобы мусульмане Турции, Афганистана, Ирана, Синьцзяна, Туркестана и Хорезма жили единым государством. Раны и годы борьбы обессилили его, состарили раньше времени, и вот, предчувствуя близкую смерть, он вернулся в эти степи, где ты, о всемогущий, породил его.
Мулла вскинул руки, посмотрел в круглую дыру в своде юрты и воскликнул:
— Прими же в рай этого человека, он верно служил тебе на земле, о всевышний!
Закрыв коран, мулла тяжело поднялся. Искоса поглядывая на умирающего, он топтался на месте, чего-то выжидая. Абукаир молча смотрел в небо. Наконец мулла сказал то, что его волновало:
— Правоверный мусульманин до последнего своего вздоха думает только о боге. Ты, Абукаир аль-Хорезми, многое сделал во имя Аллаха, и все это зачтется. Сделай же и последнее добро… Уходя отсюда, преследуемый неверными, Джунаид-хан не смог увезти всех своих богатств. Часть сокровищ он спрятал в пустыне. Это известно мне от правоверных, которых нет уже на земле. Сокровища искали, но не нашли. Кто искал, тот не вернулся… Никто не знает, где они спрятаны, только ты один знаешь, Абукаир аль-Хорезми. Скажи мне о них перед своей кончиной. Пусть эти богатства пойдут на украшение мечетей, на укрепление мусульманской веры, которая — видит и печалится Аллах — ослабла в людях. Сделай же последнее добро, Абукаир аль-Хорезми, и верь — о тебе будут молиться во всех мечетях, имя твое будет свято.
Мулла наклонился, настороженно приставил руку к мясистому уху, готовый уловить даже самый слабый шепот умирающего. Абукаир аль-Хорезми прикрыл глаза, слабо развел руками:
— У меня ничего нет. Я… ничего не знаю.
Нахмурившись, мулла отвернулся. Он был так раздосадован, что, уходя, забыл нагнуться в низкой двери юрты и ударился головой — салле сбилось.
Умирающий, проводив взглядом муллу, облегченно вздохнул.
В юрту вошла старуха, сгорбившаяся, в белом платке, опущенном до самых глаз; платок туго обтягивал лоб, сзади свободно падая на спину.
— Позови… моего сына, — тихо попросил умирающий.
Старуха, пятясь, удалилась. Скоро в юрту быстрым шагом вошел молодой человек в новом светло-сером костюме. У него было смуглое лицо с правильным мягким овалом, густые вьющиеся волосы — он совсем не походил на коренного жителя степей. Глаза из-под густых черных бровей смотрели открыто и прямо.
— Подойди ближе, Алибек, — при виде сына голос отца окреп; повернув голову, он внимательно осмотрел юношу, который, подтянув брюки на коленях, осторожно присел на кошму. — Так ты учишься?
— Да, отец.
— Где же ты учишься? В медресе[4]?
— Нет, в институте.
— А, понимаю, — кивнул головой отец. — Медресе нет, есть институт. И кем же ты будешь? Мугалимом[5]?
— Да, буду преподавать историю.
— Не надо столько учиться, чтобы стать мугалимом. Тебе уже двадцать пять лет, а ты все учишься.
— Была война, отец…
— И ты воевал?
— Нет, я работал на железной дороге.
— Сколько же ты получал?
Что-то вроде усмешки появилось на губах Алибека.
— Дело не в деньгах. В войну о них не думали. Было очень трудное время. Я хотел на фронт, но на железной дороге тоже нужны были люди.
— Фронт, война… — тихо повторил Абукаир и задумался. — Алибек, выслушай меня внимательно. Тебе надо знать о своем отце… В жизни я совершал ошибки, их мне простили. Но одну, самую большую, я сам не прощу себе. Я оставил тебя одного, а должен был остаться с тобой или увезти… Тогда тебе было всего пять месяцев от роду…
