Сири Хустведт - Печали американца
Полицейским я рассказал все, кроме одного обстоятельства: ни единым словом не упомянул о том, что знаю или догадываюсь о личности моего непрошеного гостя, и умолчал о фотографиях. От этих недомолвок мне было очень не по себе, но в то же время я невольно отмечал, с какой легкостью вру полицейским, словно ничем другим отродясь не занимался. Однако, даже не успев договорить все это до конца, я засомневался, так ли уж нужно было выгораживать Миранду. В конце концов, человека, который без спроса вторгается в чужие дома и делает там фотографии, правильнее всего было бы задержать. Но, честно говоря, я чувствовал, что и сам дал маху. В прошлое воскресенье после дождя я заметил, что потолочное окно подтекает, несколько раз лазил на крышу с герметиком и кистью, пытаясь заделать трещину в черепице, и в результате забыл запереть люк.
Полицейские выслушали показания со всем вниманием и вежливо предупредили меня, что в большинстве подобных случаев задержать правонарушителя не представляется возможным. Проводив их, я пошел на кухню, налил себе красного вина и стал пить его медленными глоточками. Если бы я не увидел камеру, то мог запросто раскроить ему череп. Чего ради этот парень подвергает себя такой опасности? Хочет любой ценой увидеть Миранду? И зачем ему мой кабинет? Я снова проигрывал в голове все случившееся. Когда раздался щелчок камеры, на его лице мелькнуло выражение… Чего? Азарта? Нет. Я пытался подобрать точное слово. Ликование. На какое-то мгновение бывший возлюбленный Миранды, отец ее ребенка, пришел в восторг. Насколько я мог судить, такие вот налеты для него были чем-то вроде горячительного. Кто-то ворует, этот фотографирует. Тоже, по сути дела, ворует. Ворует изображения.
— С одной стороны, он вполне на это способен, — сказала Миранда, — но до конца я не уверена. Он как-то рассказывал, что еще в школе воровал в магазинах, причем не от бедности или жадности, а из чувства протеста против общества потребления.
Она помолчала.
— Мы тогда чуть не поссорились. Он назвал меня высокопринципиальной чистоплюйкой.
Это обвинение заставило ее улыбнуться.
— Надеюсь, он ничего не утащил?
— Насколько я мог заметить, ничего.
Мы сидели в ее гостиной. Эглантина играла в садике перед домом, я слышал, как она поет.
— Он искал вас.
— Да нет. Скорее всего, он хотел сфотографировать дом. Может, надеялся пробраться в нашу квартиру и снять нас с Эгги спящими.
— Но зачем?
— Ну не знаю, просто ему нравится снимать людей во сне. Ему это нравится, потому что человек тогда не подозревает, что его снимают, потому что он уязвим.
— Но вас это не пугает?
— Если вы о том, способен ли он причинить нам вред, то вряд ли.
Миранда отвела глаза. Я не мог понять, какие именно чувства она испытывает к Лейну. Мы молчали несколько секунд, потом я попросил ее показать мне зарисовки снов.
Я хоть и видел мельком женщину-волчицу, все равно не очень твердо представлял себе, чего ждать. Миранда объяснила, что сознательно выбрала принцип раскадровки. Первая такая серия занимала лист почти целиком. Я смотрел на большую, скрупулезно прорисованную внутреннюю лестницу, выдержанную в холодных синих тонах. Тщательность проработки деталей вызвала в памяти комиксы про Супермена, которые я мальчишкой тайком хранил под матрасом. Рисунок был сделан пером, цветными карандашами и акварелью, причем с нарушением перспективы, но это я заметил не сразу. Точнее, перспектива нарушала какие-то ожидаемые правила, отчего и возникал эффект нереальности, о котором Миранда рассказывала у Инги. На самом верху лестницы находилась узкая красная дверца, наклоненная под непонятным углом. Другой рисунок изображал комнату, где единственным предметом мебели была железная кровать с драным полосатым матрацем, а высоко под потолком темнело окошко с крестовидной рамой. Следующий рисунок представлял собой вид сверху. Теперь на кровати лежало хилое старческое тело, прикрытое простыней. Я не знаю, кто это был, мужчина или женщина, торчала лишь бледная сморщенная головенка, словно сушеная, только цвет не коричневый, как я однажды видел, а изжелта-белый, цвета сливок, которые превращаются в масло. Под простыней проступали очертания крохотного, свернувшегося калачиком тельца. Замыкало серию изображение все той же комнаты, но теперь узкая кровать прогибалась под тяжестью еле помещавшегося на ней тела. Отброшенная в сторону простыня открывала взору страннейшую фигуру, при взгляде на которую я издал возглас изумления: крошечная, словно булавочная, головка была посажена на могучее женское тулово, смугло-коричневое, с длинными мускулистыми конечностями, прикованное к кровати за лодыжку.
— Ужас, сама знаю, — сказала Миранда, — но во сне было еще страшнее. Я, как проснулась, сразу сделала набросок головы, но только когда рисовала остальные части, сообразила, откуда что взялось. Я перед этим много читала об истории моего народа.
Она обвела пальцем усохший череп:
— Видите? Головенка — это белые колонизаторы, они хотят править огромным темным телом Ямайки. Одна нога у нее прикована, значит, рабство, другая свободна — это мароны. А у меня во сне все перекорежилось и сплавилось в единую кошмарную фигуру.
Миранда помолчала.
— Но мне еще кажется, что вот этот фрагмент, — ее палец упирался в картинку со старческой фигуркой, скорчившейся под простыней, — каким-то образом связан с моей бабушкой. Она перед смертью стала такой крошкой, просто как ребенок маленький, мама рассказывала. Ее дед был белым, так что тут у нас в жилах целый коктейль, да еще с примесью индейской крови. В бабушке ведь очень разные вещи уживались. Училась в англиканской школе, знала английскую поэзию, была большая ревнительница манер и хорошего тона, ее дочки и внучки должны были расти настоящими леди. И вместе с тем умела лечить целебными травами и с удовольствием рассказывала истории про даппи.[46]
— Это кто ж такие?
— Даппи — это призраки, привидения.
— Понятно. Моя бабушка тоже слышала, как дух моего покойного деда то зайдет в дом, то выйдет. Причем он то приносил с собой шляпу, то забирал ее.
Я надеялся на продолжение рассказов о снах, но тут в комнату ворвалась Эгги и принялась скакать перед матерью, словно мячик, приговаривая:
— Ну мамочка, ну пожалуйста, ну пойдем в парк!
Мы втроем гуляли по Проспект-парку чуть не два часа, петляя по лужайкам, потом вокруг пруда и, наконец, через чащобу по каким-то неведомым мне прежде тропинкам. Гуляли-то, собственно, мы с Мирандой, а Эгги прыгала, вертелась, ходила колесом и бегала вокруг. Она тискала всех встречных-поперечных собак, спросив, правда, предварительно разрешения у хозяев. Она беседовала с утками. Она отпускала комплименты прохожим, нахваливая их туалеты:
— Какая у вас красивая шляпа!
— Вам очень идет такое платье!
— Какие кроссовочки!
Одним словом, она делала все, чтобы появление нашей троицы не осталось незамеченным ни для людей, ни для мелких домашних животных.
Я смотрел на скачущую впереди девчушку и невольно возвращался мыслями к событиям минувшей ночи. Нельзя сказать, чтобы я неотвязно думал о человеке, пробравшемся в мой дом через люк на крыше, но его появление оставило у меня внутри какой-то след, послевкусие опасности, заставлявшее меня вскидываться на каждый шум и настороженно реагировать на окружающих. Я пару раз поворачивал голову на звук шагов, чтобы посмотреть, кто идет. Мы никак это не обсуждали, но я чувствовал, что Миранда тоже боится собственной тени. Когда Эгги погналась по тропинке за белкой и нырнула за ней в кусты, Миранда так завизжала «Эгги, вернись немедленно!», что я ушам своим не поверил.
Эгги выскочила из кустов как ошпаренная. На ее личике застыло озадаченное выражение.
— Мамочка, миленькая, ты только не волнуйся. Я здесь. Только не волнуйся.
Миранда смутилась и попыталась улыбнуться дочери.
— Все в порядке. Просто я все время должна тебя видеть, так что ты не прячься от меня, хорошо?
Пока мы бродили по парку, Миранда рассказала мне, что ее семья переехала в Нью-Йорк после смерти дяди Ричарда, младшего брата отца. Они вместе вели дела, и для отца, у которого еще осталась сестра, живущая теперь в Лондоне, и брат на Ямайке, смерть любимого Ричарда стала страшным ударом.
— У него не было никого ближе дяди Ричарда.
Я заметил, что, когда Миранда произносила его имя, голос ее дрогнул и она старалась не смотреть на меня. Когда Ричарда не стало, отец продал свою долю их бывшего совместного бизнеса и перебрался с семьей в Бруклин, где у него были большие связи в ямайской диаспоре. Они купили просторный особняк в викторианском стиле в районе Дитмас-парка,[47] там ее родители живут до сих пор. Ее предки по отцовской линии были видными деятелями панафриканского движения и могли похвастаться знакомством с самим Маркусом Гарви.[48] Миранда ими очень гордилась, особенно своей прабабкой, Генриеттой Касобон.
