Пол Теру - Моя другая жизнь
— Он соскочил у меня с пальца, — жалобно протянула она, всматриваясь в воду. — Я даже не вижу, куда он упал. Господи, мой нефрит!
У Гарри внезапно сделался испуганный, беспомощный вид. Он пошатнулся, точно теряя равновесие от растерянности.
— Гарри не умеет плавать, — с непонятным удовлетворением сообщила мне Фейетт.
— Я его достану. Только нужен купальный костюм, — сказал я.
— Возьмите в раздевалке.
Я перерыл кучу плавок огромного размера и пришел к выводу, что их знакомые все как один толстые и богатые; мы на своем конце Сингапура все были тощие и жалкие. Даже самые маленькие купальные трусы оказались мне велики, но я их кое-как подтянул, прыгнул в бассейн, проплыл под водой несколько метров и обнаружил наконец нефритовый кулон, блестевший на дне. С первой попытки у меня ничего не вышло, но я нырнул еще раз и вытащил эту штуковину. Теперь я видел, какая она красивая — изумрудно-зеленая, украшенная затейливой резьбой.
— Вот это геройство… — Даже не глянув на меня, Фейетт, как безумная, вцепилась в свою игрушку.
— Вещица стоит чертовски дорого, — сказал Гарри.
— А что это?
— Детская погребальная маска. Камень сам по себе тоже уникальный; такой сейчас не достанешь.
— Вы купили его в Сингапуре?
— Это длинная история.
Фейетт странно поглядела на мужа: она как будто и страшилась услышать рассказ о своем кулоне, и одновременно подбивала Лазарда не скрывать правды.
Он сказал:
— Знаете, у меня для вас есть работа.
Когда он изложил мне свое предложение, я сказал:
— Я поговорю с женой.
— Ему нужно спросить разрешения, — прокомментировала Фейетт, поглаживая пальцем изящную нефритовую маску.
Начал Лазард с фразы:
— Вы подумаете, что я чокнутый.
После этих слои мне не оставалось ничего, кроме как упрашивать его продолжать.
— Я хочу, чтобы вы давали мне уроки поэзии.
Я молчал.
— Самый трудный тест у вас уже позади — вы понравились моей жене.
Я хотел ответить, что в жизни не слышал более бредовой идеи. Вместо этого, сделав серьезное лицо, я заверил Лазарда, что просьба его совершенно нормальна.
Дома я обо всем рассказал Алисон. Один из самых очевидных симптомов нищеты состоит в том, что всякое решение является жизненно важным; когда на черный день ничего не отложено, любой твой поступок становится рискованным.
— Женщина, судя по твоему описанию, — настоящее чудовище, — задумчиво проговорила Алисон. — А мужчина, кажется, славный. Такая необычная разновидность идеалиста. Уроки поэзии! Нарочно не придумаешь…
— А что, разве не тому же учу я своих студентов? По крайней мере, мне будут хорошо платить.
— Вы, американцы, такие чудные. Всегда стремитесь… к самоулучшению, что ли…
— Но почему этому малому нельзя поучиться писать стихи?
— Я не его имела в виду, а тебя. Будущее огромное жалованье уже вскружило тебе голову.
— Ты могла бы бросить курсы.
— Не обо мне речь. — Она улыбнулась, правда с некоторым недоумением. — Все-таки это непонятно. У человека денег куры не клюют, а он, вместо того чтобы бездельничать и наслаждаться жизнью, ищет кого-нибудь, кто обучит его сочинению виршей. Неужели он не в состоянии придумать что-нибудь получше?
— Но ты же сама говоришь, что он идеалист.
— Я неточно выразилась. Он наивен. Нелепо и наивно верить, будто ты сможешь сделать из него поэта!
— Он, видимо, верит, что смогу. Именно я, и это самое важное. Это выдает в нем человека культурного и проницательного.
Мы поглядели друг на друга и от души дружно посмеялись над моей самонадеянностью.
— А что ты собираешься сказать на факультете? — спросила Алисон.
Я поцеловал ее.
— В гробу я видел весь их факультет.
— Как приятно сжигать за собой мосты. — Алисон сморщила нос, скорчила гримасу, опять рассмеялась, и ее храбрость вызвала у меня прилив острой нежности к ней.
Через день мы снова встретились с Гарри Лазардом и составили взаимовыгодный договор. Я обязывался давать ему уроки по будням в обмен на бесплатное жилье и сто американских долларов в неделю. Договор наш первоначально рассчитан был на полгода, но в нем специально оговаривалась возможность продления. У нас уже были куплены авиабилеты домой. Я сообщил нашему завкафедрой, что увольняюсь. В ответ тот равнодушно пожал плечами. Он был наполовину китаец, наполовину индиец и прежде подвизался в должности налогового инспектора. Звали его Криснасвами, но на факультете за глаза все именовали только Крысой.
— Мы и не собирались возобновлять ваш контракт, так что все к лучшему. — Крыса усмехнулся, обнажив гнилые зубы. — Вместо вас у нас уже есть кое-кто на примете.
Я ощущал лютую ненависть к нему, но себя тоже ненавидел: зачем я столько времени оставался на этой нищенски оплачиваемой работе? Зачем? Ответ был однозначен: до сих пор уволиться мне было не по карману.
Мы рассчитали обеих нянь, собрали и уложили свои пожитки (наше имущество легко поместилось в нашу старую машину) и через весь остров двинулись к Холлэнд-роуд, где отыскали крепость Лазарда. На Алисон она произвела то же впечатление, что и на меня: этот дом, все эти акры прилегающей территории, бассейн и лес, казалось, прячутся в недоступной глуши, вдалеке от Сингапура. Пройдя через ворота в стене, ты попадал в совершенно другую местность, возможно даже в другую страну. Буйство зелени, тишина и тепло. Ради одних этих различий сюда стоило переехать. Вдобавок если я хочу чего-то добиться как писатель, то должен найти в себе силы духа и бросить работу по найму, не останавливаться на достигнутом, стать хозяином своей судьбы.
Нас встретил китаец-слуга, мистер Лой. Он сообщил, что Лазарды в отъезде, и подвел нас к домику для гостей. Прежде чем мы успели распаковать первый чемодан, дети выскочили за дверь, пронеслись по террасе и бегом бросились на лужайку.
Я смотрел, как, визжа от восторга, они бьют ногами свой старый синий мячик, и думал, что в этом чудесном месте им не угрожает ничто дурное. Алисон тоже не сводила глаз с мальчиков. Лицо ее светилось любовью, и я знал, что поступил правильно.
4
Первые четыре-пять дней, пока не вернулись Лазарды, мы жили жизнью, никогда прежде нам даже не снившейся. Раньше детей кормили няни, но теперь мы сами готовили себе еду и ели вместе на веранде, отгороженные от остального мира. Бассейн был в нашем полном распоряжении. Мы играли в крокет. Я не писал, но просматривал и правил ту часть романа, которую закончил давным-давно. Мне нравилось то, что получалось, и я был уверен, что дальше дело пойдет неплохо. Это были восхитительные, исполненные покоя и радости дни, и мною все время владело чувство почти невыразимой благодарности к странной чете, впустившей нас в свои райские кущи.
Как-то я сказал Алисон, что, верно, именно так чувствуют себя обитатели «третьего мира», когда в их жизни появляются американцы. К нам словно пришло спасение. Наши дни были солнечными, еда — вкусной; почитав детям на ночь книжки и уложив их спать, мы пропускали по стаканчику на веранде, дивясь, что это место — тоже в Сингапуре, а потом ложились сами. Просыпались мы все в одно время.
Алисон сказала:
— Вот это мне по душе.
Мы наконец-то стали семьей, а семейная жизнь стала возможна, потому что мы были вместе, потому что наши потребности удовлетворялись, потому что мы купались в роскоши, потому что мы были счастливы. В эти первые дни я часто вспоминал о нашей поездке в дом Рингроуза на Юронг-роуд и, зажмурившись, благодарил судьбу.
Но я знал и другое. Знал, что угодил в ловушку, пусть даже и заманили меня в нее вполне благопристойным способом. Если Гарри Лазарда природа все-таки наделила каким-то даром, то это было умение безошибочно угадывать, чего именно не хватает тому или иному человеку. Каждому требуется что-то свое. Деньги. Обед на столе. Простор. Выяснив, чего именно вы жаждете, вас можно заполучить без большого труда. К сердцу человека ведет много разных путей; щедрость всего эффективнее, когда она удовлетворяет острую потребность. Лазард отсутствовал, но, поскольку мы были счастливы, мы ощущали его присутствие рядом. К поэзии это, естественно, касательства не имеет, говорил я себе, но очень может быть, что дар Гарри в каком-то смысле все-таки поэтического свойства. Как он догадался, что этому небольшому семейству нужно только одно — погасить задолженность банку и получить возможность проводить время вместе?
Потом они вернулись; мы поняли это без специального уведомления. Их возвращение происходило поэтапно: сначала что-то возникло в воздухе поместья — трепетное ожидание, едва уловимое, подобное тени облачка, несущегося над лугом. Слуги перестали громко переговариваться; теперь они мыли и убирали с большим, чем раньше, рвением. Уход за садом сделался более тщательным, назойливое урчание пылесоса почти не прекращалось; в вазах появились цветы, со стульев и столов стерли пыль. Но важнейшей приметой стала атмосфера настороженности — она не означала, что Лазарды могут в любой момент подъехать к воротам; она означала, что они уже здесь, только еще мешкают, не дают о себе знать, но вот-вот, не предупреждая, выйдут на всеобщее обозрение.
