Юрий Герман - Жмакин
— Хочете, я спою? — спросил Жмакин.
— Пожалуйста, — согласился Никанор Никитич.
— Нет, не стоит, — сказал Жмакин, — я лучше еще выпью. Вам, старичку, не надо, а я выпью. Выпью и спать лягу. Интересно в часовне небось спать…
Он выпил еще водки, потом еще. Глаза у него посветлели. Он много говорил. Никанор Никитич молча слушал его, потом вдруг сказал:
— Вы долго страдали, голубчик?
— Смешно, — крикнул Жмакин, — что значит страдание! Что значит страдание, когда я зарок дал с Клавкой не видеться, пока человеком не стану. А она беременная. А там Гофман Федька.
— Не понимаю, — сказал Никанор Никитич.
— Не понимаешь, — со злорадством произнес Жмакин, — тут черт ногу сломит. Не понимаешь! Корнюху взяли, так? Теперь его, может, сразу налево? Так?
— Убийц надо казнить, — сказал Никанор Никитич, — это высшая гуманность.
— Чего? — спросил Жмакин.
Старик повторил.
— Ладно, — сказал Жмакин, — это вы после расскажете. Гуманность. С чем ее едят?
— Все не так уже сложно, — сказал старик. — То, например, что вас не посадили в тюрьму, есть, на мой взгляд, проявление гуманности.
— А Вейцман? Я не говорил про Вейцмана.
— Вы неправы, — сказал старик. — Дело не в этом.
Они заспорили. Жмакин кричал, плевался.
— Да вы, батенька, пьяны, — с неприязнью сказал Никанор Никитич.
— Пьян, да на свои, — сказал Жмакин.
Никанор Никитич уложил его спать в алтаре на раскладушку. Раскладушка скрипела, и Жмакину казалось, что ветхая материя вот-вот расползется. Во дворе гаража выли и гремели тяжелые крупповские пятитонки. Часовенка содрогалась. Заснуть Жмакин не мог, ворочался, от водки сердце падало вниз. Никанор Никитич шелестел бумагой. Потом и он улегся. Жмакин лежал на спине, сложив руки, глядя в сереющие узкие окна.
Утром, когда он во дворе из шланга сильной струей окатывал машину, к нему подошел Пилипчук в желтой облезшей куртке, с папиросой в крепких зубах. Поздоровались. Жмакин неловко еще таскал за собой кишку шланга. Пилипчук молчал, потом взял у Жмакина из рук шланг и стал показывать.
— Под низ бей, — говорил он, щурясь от мелких водяных брызг, — кузов и так не грязен. Погляди, что под низом делается. На!
Жмакин принял брандспойт, негромко сказал:
— На интересную работку меня подкинули.
— А что, не нравится?
Не отвечая, Жмакин обошел машину, поддернул кишку и под таким утлом направил струю воду, что целый сноп брызг рикошетом залил штаны Пилипчуку. Кося злобными глазами и бледнея, Жмакин глядел на директора, как тот перчаткой сбивал брызги со штанов. Но скандала не произошло. Пилипчук ушел, не сказав ни слова.
Целый день Жмакин мыл машины, все больше и больше озлобляясь. Машины были грязные, — работали по снабжению города овощами. В кузовах внутри плотно налипала земля, капустные подгнившие листья, сор. Нужно было лезть внутрь, скрести, чистить и только потом отмывать. И ни одного мужчины. На этой работе в гараже у Пилипчука работали только женщины. И работали лучше и ловчее Жмакина.
Молодой парень в красноармейской шинели — шофер-загонщик, на обязанности которого лежала «загонка» вымытых машин в гараж, дожидаясь очередной машины, подошел к Жмакину перекурить. Жмакин злобно выругался.
— Сердитый, — сказал шофер.
Двигая желваками под бледной кожей, Жмакин продолжал работать — еще отворотив кран шланга, сбивал с покрышек налипшую и присохшую за ночь грязь.
— Ох, сердитый, — повторил шофер, — чего такой сердитый, дядя?
— Уйди, — сказал Жмакин.
Парень не ушел. Жмакин повторил давешний номер, по так, что шофера окатило с головы до ног. Шофер подошел к Жмакину вплотную и сдавленным голосом спросил:
— Сдурел, малый?
— Уйди, — сказал Жмакин.
— Набью морду, — сказал парень.
Молча Жмакин поднял шланг и направил струю воды снизу вверх в лицо шоферу. Шофер, захлебнувшись и кашляя, кинулся на Жмакина, но Жмакин бил в него водою, отступая шаг за шагом. Со всех сторон бежали женщины, работавшие на мойке машин. Шофер, совершенно мокрый, с перекошенным от злобы лицом, опять кинулся на Жмакина, но тот стоял, прислонившись спиной к радиатору автомобиля, и с радостной яростью хлестал из шланга. Наконец кто-то догадался и перекрыл воду в шланге, повернув кран. Но Жмакин поднял над головой медный ствол шланга и хрипло сказал:
— Не лезь, убью.
Уже порядочная толпа собралась вокруг шофера и Жмакина. Все молчали. Было понятно, что затевается нешуточная драка. Шофер вдруг плюнул и ушел. Жмакин, глупо чувствуя себя и порастеряв уже злобу, не двигаясь, стоял со своим оружием в руках и поглядывал на удивленные лица собравшихся женщин.
— Ты что, скаженный? — спросила самая молодая и бойкая женщина в вишневом платочке и в ватнике на крепком теле.
Кто-то засмеялся.
— Ну чисто бешеная собака, — сказала другая женщина и сделала та кой вид, будто дразнит собаку. — На, укуси, — крикнула она, показывая свою ногу, обтянутую сапогом. — На, куси!
Все засмеялись.
— Брось свой пулемет, — сказала жирная старуха, — слышь, дядя! Все равно патронов нет.
— А красивенький, — крикнула длинная черная мойщица и блеснула глазами.
Опять засмеялись. Жмакин бросил шланг и с независимым видом, открыв перекрытый кран, вновь начал мыть машину. Женщины разошлись, только длинная мойщица с черными глазами стояла возле Жмакина и улыбалась.
— Глядите, дядя, меня не облейте, — сказала она.
— А не надо? — баском спросил он.
— Конечно не надо, — сказала она, — я могу через это воспаление легких схватить…
Он промолчал.
— Вы, наверное, отчаянный, — опять сказала девушка. — Да? Ох, вы знаете, я до того люблю шпану. Наша маловская шпана известная, но я всегда со шпаной раньше гуляла. Честное слово даю. Мальчишки должны быть отчаянные. Верно? А не то что этот Васька.
— Какой Васька?
— Да загонщик Васька. Сразу напугался. Я, мол, сознательный.
— А может, он в самом деле сознательный, — сказал Жмакин.
— Сознательный.
— А тебя как зовут?
— Женька, — сказал девушка, — а вас как?
— Альберт, — сказал Жмакин, — пока до свиданья.
И повернулся к черненькой спиной.
Минут через пятнадцать мокрый Васька вернулся к машинам. Лицо его было сурово, белесые брови насуплены. Когда Жмакин на него посмотрел, он отвернулся.
— Где же твоя милиция? — спросил Жмакин.
Васька, не отвечая, влез в машину, включил зажигание и нажал стартер. Стартер не брал. Васька опять нажал. Опять не взяло.
— Не любишь ручкой, — сказал Жмакин.
— На, заведи, — коротко сказал Васька и протянул из окна кабины Жмакину ручку.
— Сам заведешь, — сказал Жмакин.
Несколько минут он смотрел, как мучается Васька, — в одно и то же время надо было заводить ручку и подсасывать воздух, — Васька бегал к кабине и каждый раз не успевал. Мокрую шинель он сбросил и бегал в одной, тоже мокрой, гимнастерке, от которой шел пар. На одиннадцатый раз Жмакин сунул руку в окно кабины и подсосал воздух, в то время когда Васька заводил. Васька сел за руль и угнал машину на профилактику, потом вернулся за другой. Мокрая его шинель лежала на старом верстаке. За тяжелыми пятитонными машинами пели женщины-мойщицы. Больше готовых к угонке машин не было, Васька сел на верстак и сказал Жмакину:
— Директор меня убедительно попросил, чтобы я с тобой подзанялся. Ты будешь, Жмакин?
— Я?
— Директор говорит, так что с тебя спрашивать нечего, бо ты сегодня директора тоже плесканул.
— Было дело, — сказал Жмакин.
— А ты чего такой нервный? Больной, что ли? Директор говорил — больной.
— Немножко есть, — сказал Жмакин.
Ему вдруг сделалось стыдно простодушного этого парня. Васька неловко переобувался — завертывал ноги сухими частями портянок и кряхтел.
— Да, бувает, — покряхтывая, говорил Васька, — у нас раньше работал тут бригадиром один усатик — здоровый дядя, как напьется, так сейчас представлять. Я, кричит, кто? И с ума сошел. Очень просто. Представилось ему, что он не больше не меньше как гриб. Так и доктор сказал: особое помешательство. Не веришь?
Они поговорили еще, и Жмакин опять взялся за шланг. До семи часов он мыл машины, а когда пошабашили, опять подошел Васька и сказал, что директор поручил ему заняться со Жмакиным практической ездой.
— А инструкторские права у тебя есть? — щуря глаза, спросил Жмакин.
— Да тут, на дворе, — сказал Васька, — какие тут права? Научу загонять машины, вот и все права.
— Поглядим, — сказал Жмакин и пошел в душевую, не оглянувшись даже на Ваську. А Васька проводил Жмакина глазами, покачал головой и пошел в гараж как следует просушиться.
Опять наступил вечер, первый после рабочего дня за многие годы. Жмакин поел в столовой биточков, форшмаку, вымылся под душем, отскоблил от грязи казенные резиновые сапоги. На душе у него было смутно. К чему это все? И сапоги, и душ, и Васька-дурак? Но был тихий весенний вечер, небо было безоблачно, тянуло вечерней весенней, беспокойной сыростью. Сейчас бы идти, идти, Он почистился, пригладил волосы, надел пальто нараспашку, подмигнул Никанору Никитичу и вразвалку пошел к проходной. Его не выпустили. Он стал скандалить, требовать, орать.
