Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013)
Если Ирод вырезал всех младенцев мужского пола, то у Христа не было сверстников, так ведь?
Пес подходит к нему, кладет голову на колени. Вчера, возвращаясь с рынка на маршрутном такси, он увидел сквозь мутное стекло машины большой типографский плакат на облущенной стене поселкового Дома быта: “Купим волосы у населения”. И ниже, помельче: “до 35 см — натуральные, от 42 см — седые и крашеные”.
Вышел у Ханского. Муэдзин запел. Что он поет, спросил он татарина. Оказалось, что слов этих молитв они не понимают. Идет по улице Р. Люксембург к тому месту, где был найден двухлетний мальчик, общий возраст которого 50 000 лет. В небо глядит: облака плывут, бельевые. Люди, шепчет, делятся на лунатиков и подсолнухов.
Нет, еще не пора. Не к концу сентября, когда местность, как после соитья, лежит, разметавшись во все края, и всё в ней чуть под углом друг к другу — море к берегу, небо к поселку, горы к горам, чуть отвернувшись, с тем же чутким зазором вины и родства. С тем же взглядом, косящим чуть в сторону, — как по холодному полу идешь босиком, поджимая пальцы, чуть в сторону, как после близости. И повсюду этот стыдливый зазор с пустотой неумелой — меж землею и небом, дорогой и домом, водой и губами. Эта тяга родства и обратная тяга — к его отторженью. Только спайки тоски с этой ноющей сладковатой виной.
Это потом только он стал различать: худенькая, размашисто легкие ноги, танцующий ветерок меж ними, родное, с утренним щебетом и волновым восходящим светом тело ее, и лицо — весеннее, к небу поднятое, и веселые волосы чуть набекрень, из-под челки — две голубые тайны, одна чуть блажит в прищуре. Это потом — губы с чуть приподнятыми уголками детства, теплые нежные, почти как воздух, когда его осторожно пьешь…
Маленький, свернувшийся калачиком, заснеженный городок. Он подходит к ее дому, она смотрит на него из окна и не видит — во тьму со света. Входит, берет ее на руки, улица безжизненна, только одна вывеска мигает, заметаемая снегом: З…ГС. И он опускает ее на землю лишь после того, как выносит ее на руках из этого ЗГС, и она все никак не может собрать свои губы в это щекотное слово: жена, жжжена, а он дышит в ее вздрагивающую шею за меховым воротником: мууж, муужжж…
Пока заживают зазоры, оставляя рубцы между людьми, словами. Пока догорает вина, помнящая о родстве. Пока остывает земля, уже протравленная к утру проступившим инеем. Не сразу, но к ноябрю.
Бранденбургские концерты
Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».
Короткое время года
Мы столько друг другу сказали, но слишком тихо,
а всё потому, что грубым для слов был голос, —
и жизнь от них отошла, ни духа, ни слыха:
электроразрядами, солнцем, дыханьем стерлось.
Зато машинально в хвостики и крючечки
под цоканье и рожок почтовой лошадки
перевели мы безмолвьем чернильной строчки
то, что по коже скользило и по сетчатке.
...Как кисточкой, время года, неделя в мае,
наводит щетину, одновременно брея,
на вас, древесные сети и почва родная, —
свой марафет траекторий мелкого зверя.
И в октябре в начале оно же, но цвета
не серо-зеленого, а всего без изъянов
спектра — не осень и не весна и не лето,
а воздух: наткнулись и цепенеем отпрянув.
Просто простор — резать его слоями
ниткой суровой зренья, кусать, насыщаться:
просто двор во флажках облаков, а плетень сломали,
предощущая неделю сезона как счастье, —
когда на крыльце мы толклись над амбарной книгой,
заложенной бланком зимнего социализма,
как над подбитой ветром голубкой пугливой,
вернувшей нам наши без дат и конвертов письма.
Водосвятие
Приближается праздник. Единственный,
чей восторг не толпой вдохновлен,
не у жатв и цветений заимствован,
а накатан инерцией волн.
Торошением льда, обрушением
струй фонтанных и даже дождем
или вьюгой — а то и лжевременем
пересохших колодцев рожден.
И герольдов его, сколько лычками
ни укрась их, указы вода
переспорит всесильными кличками
Никогда, Иногда, Навсегда.
Родничок Никогда будет праздновать
поцелуй — и бессмертьем ручья
Иногда подземелье поддразнивать,
про захлеб Навсегда лепеча.
* *
*
Бранденбургские концерты, с чем едят их, я не знаю.
Бранденбургские ворота, что-то слышал, только — что?
Неужели с потрохами в мару я ушел и в майю —
пропустил, прогульщик, тему — стала память решето?
Чем сольфеджо и эстампы разбирать, мычал и блеял.
То, по мне, провинциален был Нью-Йорк, то Рим дыра.
И теперь рожком и лирой грусть душе внушает плейер
и во весь экран ворота, а ни дома, ни двора.
Бранденбургские . Что значат эти пышность и тревога?
Слово-звук, система лестниц, серафический фокстрот,
и глядится Гогенцоллерн в каске в зеркало кривое,
и церковные концерты, и коровы у ворот.
Иоганном Себастьяном все убиты, но не ранен
до сих пор никто смертельно — что не трюк и не абсурд.
С маркой ревельской пластинку ставит Игорь Северянин,
и игла декалькоманит шлягер «Эго-Бранденбург».
В чем твоя приманка, Бранный (Бор)? Фланировать ли, петь ли
нам с тобой, попав в ограду, бургер-арка, бранд-оркестр.
Слышишь скрипку? Слышишь, в помощь ей скрипят на створах петли?
В паре мы проект искусства. А оно — одно как перст.
* *
*
Прошлого бы! Не младенчества в креслице, в кружеве,
а недалекого. Только прошло уж и прошлое,
кружев певца расстреляли, могилку порушили,
друга его горемыку исшаркали в крошево.
А и незлого, запечного, нежного, легкого
тоже как не было. Равно и впрямь чего не было —
бреда и грез — ни на что мимоходом угрохало
тиканье звезд. И ничтожнейшего. И нелепого.
Не соглашаться смешно. Ну и что. Посмеемтеся
обществом всем надо мной. Я фанат несогласия.
В небе, особенно ночью, складские есть емкости,
прошлого док, протеже моего, моей пассии.
Черепа скрепы расходятся, косточка тощая.
Ночью как майское древо небесное черево,
мать и возлюбленная, наше прошлое общее.
В стяжках созвездий — могучего внутренность черепа.
* *
*
Ну и что, что день, а за ним что ночь,
а за ночью что день опять?
Разбираться — воду в ступе толочь.
Меньшим большего не объять.
Что булыжник вьется вокруг оси,
ось гоняя в обвод звезды, —
тормознуть, простак, юлу не проси,
лучше славь ее за труды.
А не хочешь, тошно, невсласть, невмочь,
или смысла нет, или лень, —
просто: день — про себя отметь. Значит, ночь
на подходе. И следом день.
Календарь — каток. До конца ли так,
день-и-ночь-и-день — на убой?
