Джулия Стюарт - Сват из Перигора
Когда молодые — и не очень — люди стали проявлять к красавице интерес, Лизетт Пойяк, с младенчества убежденная благодаря братьям и сестрам, что она точь-в-точь гадкая хрюшка, заподозрила волокит в насмешках, а потому попросту игнорировала их знаки внимания. Однако один из ухажеров, что помоложе, оказался упорнее прочих, и Лизетт Пойяк — которой как раз стукнуло восемнадцать, — измучившись давать парню от ворот поворот, стала женой Пьера-Альбера Робера. Но если невеста считала, что свадьба положит конец всем ее мучениям, ибо добиваться ее теперь будет только он и никто другой, ее прозорливая мамаша справедливо предположила, что это всего лишь начало.
Первые пару лет Пьер-Альбер Робер не мог поверить своему счастью. Порой, за ужином, разносчик-мясник даже не слышал, что говорит молодая жена, — настолько сильным было его потрясение от струящихся по ее плечам густых темных локонов, которые Лизетт тщетно пыталась заправить за ухо. Ей достаточно было поднять на мужа глаза — сияющие, точно взломанный конский каштан, — и он тотчас терял аппетит. Когда она вставала убрать со стола, он не мог отвести взгляда от стройного силуэта, угадывавшегося под кошмарным платьем. И видел изгибы более плавные и манящие, чем текущая за окном Белль, — изгибы, в которых Лизетт с радостью позволяла мужу купаться до полного взаимного изнеможения.
Именно он научил ее одеваться: осыпал шелками и кружевами самых невероятных цветов, чтобы носить под новыми платьями, чем доставлял наслаждение не только ей, но и самому себе. Но когда он пропихивал губы сквозь водопад густых локонов и шептал на ушко слова восхищения ее несравненной красотой, Лизетт не верила ему.
Что ж, всякая новизна со временем приедается, и Пьер-Альбер Робер мало-помалу пришел к пониманию, которого так страшилась его драгоценная теща со дня рождения своей дочери: Лизетт Робер ничем не отличается от всех прочих. Первые подозрения насчет изъянов жены закрались в душу Пьера-Альбера Робера, когда он заметил исчезновение большего из двух шоколадных religieuses,[9] которые Лизетт купила в то утро для них обоих. До сих пор она неизменно уступала мужу все самое лучшее. В тот раз он списал это на природную женскую слабость к пирожным, но каково же было его удивление, когда несколько недель спустя он вдруг обнаружил, что жена обошла его и с бараньей котлетой, встречу с которой он предвкушал с самого утра. На самом деле, определившись со статусом замужней женщины, Лизетт Робер попросту вернулась к естественному инстинкту, свойственному всем выходцам из многодетных семей, — урвать первой, опередив других. В попытке не доводить дело до конфликта, Пьер-Альбер Робер пристрастился прятать свои маленькие сокровища по всему дому, имея, к несчастью, тенденцию забывать, куда он их прячет, — к страшной ярости Лизетт Робер, в один прекрасный день обнаружившей шмат saucisson[10] из ослятины, зловонно потевший средь стопки чистых простыней, ждущих глажки.
Но не только по части справедливого дележа Пьер-Альбер Робер не мог доверять жене. Чудовищным испытанием стала игра Лизетт на фортепиано, раздражавшая мужа сверх всякой меры. Музыкальный инструмент — единственный в своем роде во всей деревне — был также и единственной фамильной ценностью семейства Пойяк. Молодоженам фортепиано досталось в качестве свадебного подарка — столь велико было облегчение отца Лизетт, когда он избавился от младшенькой из его несметного выводка. Со временем Пьер-Альбер Робер сообразил, что жена его, подобно кукушке, знает лишь одну-единственную мелодию, — та же оправдывала сей недостаток тем, что ее многочисленные братья и сестры не давали ей возможности практиковаться. И то, что поначалу казалось мужу Лизетт милым и очаровательным, постепенно превратилось в муку, хуже которой были лишь ее слоновьи попытки разучить вторую мелодию.
Стремительно проскочив перегон реальности, Пьер-Альбер Робер прибыл на неизбежную промежуточную остановку любого брака под именем «разочарование». Однако в отличие от большинства, кто, как правило, сходил на станции «неизбежность», разносчик-мясник ехал дальше так долго, что потерял всякое чувство ориентации. Сам не понимая как, он вдруг оказывался в обнаженных объятиях своих клиенток, которые моментально узнавали горький вкус разочарования на его языке. Но они не жаловались, ибо были счастливы от одной лишь мысли о том, что на восемь минут сорок три секунды он предпочел их самой Лизетт Робер, и благодарны за gigot[11] барашка, которую мясник оставлял на кухонном столе, пытаясь облегчить чувство вины, пока дама застегивала юбку.
Что ж до супруги, то она ничего не подозревала, ее лишь озадачивало, что барыши мужа вдруг резко упали. Но ей и в голову не приходило выспрашивать его о причинах. Походы налево продолжались и в период первой ее беременности, и в дни обоюдной скорби, когда их сынишка умер при родах. Не прекратились они и когда Лизетт забеременела вторично, и в дни радости, когда их второй ребенок родился живым и здоровым. Они продолжались до тех пор, пока малыша не принесли из роддома. Именно тогда одна из «особых» клиенток Пьера-Альбера Робера решила, что в жизни Лизетт как-то чересчур много счастья, и незаметно подложила свой чулок в карман мясника.
Однако интриганка явно переоценила участие соперницы в домашнем хозяйстве, и первым на чулок наткнулся Пьер-Альбер Робер. Он сразу узнал его и, потребовав от владелицы объяснений, понял, что имеет дело с человеком, который не остановится ни перед чем, лишь бы разрушить его жизнь. Страшась встретиться взглядом с женой, ежели та уже знает правду, он отправился в бар «Сен-Жюс», дабы обдумать, что делать дальше. Когда выпивка уже не лезла в глотку, мясник сел за руль и помчался к дому той самой клиентки, надеясь уговорить ее сохранить тайну. Его фургон нашли на следующее утро, на машину наткнулся Жильбер Дюбиссон, разносивший почту. Пожарным понадобилось более сорока минут, чтобы вытащить фургон из канавы. А на то, чтобы заключить, что шея мясника сломана в двух местах, хватило гораздо меньше времени — даже меньше, чем требовалось Пьеру-Альберу Роберу на его любовные утехи.
Смерть супруга избавила Лизетт Робер от мучительной правды, и она предала тело мужа земле с естественной болью безутешной вдовы. Минуло, однако, не слишком много времени, и соболезнующие вновь превратились в ухажеров, а Лизетт Робер вернулась к тому, с чего начала.
…Сваха смотрел на вдову.
— Лизетт, — начал он, — да в тебе просто изобилие чар, о которых ты даже не знаешь, — и от этого они становятся лишь сильнее. То, что ты пользуешься невероятным спросом, меня лично совершенно не удивляет.
— И кто же он?
— Боюсь, конфиденциальность моих клиентов не позволяет мне назвать его имя.
— Но я знаю его? — спросила повитуха, подталкивая «Кабеку» еще ближе.
— Прости, но и эту информацию я разглашать не вправе.
— Ну хоть что он за человек?
— Это вполне платежеспособный холостяк, обожающий природу и свежий воздух, со своим собственным транспортом.
— А мне он понравится?
— Любовь — вещь непредсказуемая, — философски заметил Гийом.
— А что, если я ему не понравлюсь?
— Лизетт, поверь, ты ему очень нравишься, именно поэтому он и попросил, чтобы я представил его тебе.
Раздумывая над предложением свахи, повитуха лизнула палец, потыкала им в крошки на тарелке и тщательно обсосала.
— Почему бы и нет? — ответила она.
Вскоре Гийом встал, поцеловал Лизетт Робер в обе щеки и благополучно откланялся. По пути домой он приветственно помахал Модест Симон, которая как раз подвязывала свои белые шток-розы голубой тесьмой. Бедняжка так и не произнесла ни слова с момента трагического исчезновения Патриса Бодэна, костлявого вегетарианца-аптекаря.
Гийом был благодарен судьбе за то, что из всех возможных односельчан столкнулся именно с ней, ибо времени на болтовню у него не было совсем. Причиной столь необычной спешки стало внезапное появление головы Стефана Жолли из-за двери «Грез сердца» — за день до того. Сваху встревожил даже не сам вид булочника, ибо тот регулярно заскакивал поболтать, причем нередко с остатками поглощенного впопыхах киша, что покоились под склоном его груди, точно камнепад, который, к немалому раздражению свахи, как правило, низвергался на пол и тут же затаптывался парой испачканных мукой башмаков. В замешательство Гийома Ладусета привело нечто совсем иное: предложение Стефана Жолли съездить на рыбалку ближайшим утром.
Поскольку до очередного планового выезда оставалось еще аж два воскресенья, а булочник за всю жизнь ни разу не брал выходной в среду, Гийом сразу же почуял неладное. Подозревая, что друг втайне готовит нечто непревзойденное, сваха — стоило булочнику уйти — закрыл «Грезы сердца» и поспешил домой, хотя на часах было только три. Он распахнул дверцы буфета, перевернул вверх дном холодильник, перелистал поваренные книги и кубарем скатился в погреб, где еще долго цокал по земляному полу в воскресных дедовых сабо, несмотря на их враждебные щипки, пытаясь найти что-нибудь экстраординарное среди полок с консервами. Еще какое-то время он в отчаянии стоял в центре кухни, утопая в оглушительном тиканье каминных часов из гостиной, которое когда-то довело до самоубийства одного из его родственников. Затем вдруг схватил ключи, метнулся к машине и два часа рулил до Бордо. По возвращении сваха тотчас взялся за дело и не ложился спать почти до четырех, а затем храпел столь оглушительно, что перебудил всех птиц в окрестных лесах, спровоцировав утренний хор намного раньше обычного…
