Павел Загребельный - Разгон
- Кстати, профессор довольно благосклонно относится к кибернетике и к Винеру.
Кучмиенко захохотал.
- Если бы я был профессором, то тоже позволял бы себе такие вольности! Ему что? Он знаменитость! А вот попробуй ты выпутаться из сетей лженауки, и окажется, что без помощи твоего друга Кучмиенко не сдвинешься с места!..
На лекцию они пошли вместе, отвязаться от Кучмиенко Карналь не смог.
Профессор был лобастый, крепко сбитый, похож не на математика, углубленного в теории, а на закоренелого практика или партийного, государственного деятеля. Энергия была в каждом его жесте, слова буквально били студентов - он укорял их за посредственность, бездеятельность, за умственную лень, как будто именно эти собранные в актовом зале студенты физмата повинны в том, что триста лет ждут своего разрешения проблемы, предложенные Ферма. То был не просто ученый - борец, агитатор. Он мог заставить забыть обо всем на свете и броситься немедленно решать нерешенное в математике.
Во время своей бурной лекции профессор цепко ощупывал взглядом аудиторию, словно искал кого-то. Карналь, холодея, решил, что он ищет именно его, и сник. Ему хотелось спрятаться под стол или хоть за спину Кучмиенко, потому что тот сидел выпрямившись, высоким, время от времени картинно встряхивал своим прекрасным чубом и с таким восторгом пожирал глазами профессора, что тот невольно мог причислить его к своим самый пылким сторонникам.
Студенты были так ошеломлены эрудицией и наступательным пафосом ленинградского профессора, что оказались не в состоянии задать хотя бы один вопрос. Проректор по научной части, представивший гостя перед началом лекции, поблагодарил его, и на этом встреча должна бы закончиться, но профессор жестом памятника выбросил руку вперед и, обращаясь ко всем, неожиданно сказал:
- Если здесь присутствует студент Карналь, я просил бы его остаться.
Все взгляды обратились на Карналя, он покраснел, медленно встал и среди всеобщей тишины пошел к профессору. А за ним, как тень, как привязанный, потянулся Кучмиенко. Это было так неожиданно, что студенты не шевельнулись, ожидая, чем закончится столь комичная ситуация. Проректор - тихий, спокойный человек - в смущении протирал очки, а ленинградский гость, видимо уверенный, что Карналь именно этот высокий и гордо-чубатый, загодя радуясь своей проницательности, спросил насмешливо идущего впереди, сгорбленного, расцвеченного румянцем неловкости:
- Вы тоже ко мне?
- Я Карналь, - сказал истинный Карналь.
Пророков нельзя ни смутить, ни устыдить. Профессор мигом накинулся на Кучмиенко:
- А вы? Кто вы и что вы?
- Я друг Карналя.
- Прекрасно. Поздравляю вас и завидую вам. - И мгновенно переключился на Карналя: - Выберите время и зайдите ко мне в гостиницу. Я остановился...
- В "Лондонской", - подсказал проректор.
- Номера не помню, там спросите.
- Тоже мне математик, не может запомнить, в каком номере остановился, бормотал пораженный Кучмиенко, протискиваясь вслед за Карналем к выходу.
В гостиницу Карналь так и не пошел. Ему всегда не хватало решительности в последнюю минуту. Вспоминал лобастого профессора, его манеру трибуна, энергичную наступательность и понимал, что не о чем ему с ним говорить. Такие люди не знают и никогда не захотят узнать, что такое неуверенность, сомнения, им неведомы тупики, высокое солнце истины сияет для них неугасимо, и они идут к ней, несмотря ни на что. А разве он, Карналь, принадлежит к таким людям?
Уж если они должны были познакомиться с профессором именно на почве толкования теории игр, то Карналь с полным правом мог бы сказать, как говорят англичане: если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть нравится тебе хотя бы то, что ты делаешь.
Но профессор принадлежал к людям, не отступавшим от своего. Он снова позвал Карналя, но уже не в гостиницу, а на третий этаж общежития, где в двух маленьких комнатках жил вместе со своей молодой женой, грузинкой, секретарь университетского парткома Пронченко.
Какой-то студент-первокурсник постучал в дверь комнаты Карналя и сказал, что его просят к Пронченко.
Пронченко был кандидат наук, вел на их факультете семинар по механике, но Карналь не посещал этого семинара и знал преподавателя только в лицо. Очень высокий и очень красивый человек, глаза как на византийских иконах, всегда чуть улыбающийся, лицо излучает доброту. Как и все фронтовики, ходит в старой офицерской форме. Рассказывали, что он был танкистом, горел в танке, имеет много боевых орденов, хотя никогда почему-то не носит даже колодочек. Может, из скромности, а может, чтобы не выделяться среди тех преподавателей, которые на фронте не были - кто из-за пожилого возраста, кто из-за болезни, кто был забронирован, как ценный специалист, к которым Пронченко принадлежать не мог, ибо защитил диссертацию уже после войны, выйдя из госпиталя, где лечился так долго, что успел познакомиться со своей будущей женой, влюбиться в нее, она влюбилась в него, и вот так вышло, что этот красивый украинец выкрал прекрасную грузинку из Тбилиси и привез ее сюда. Жену Пронченко студенты часто встречали в общежитии, она была так же красива, как и муж, глаза у нее немного грустные, темные, задумчивые, лицо ласковое, и вся она какая-то ласковая, приветливая, всечеловечески добрая, с каждым здоровалась, словно была ему сестрой или однокурсницей, хотя студенткой не была, преподавала в школе русский язык и литературу, всегда носила кипы тетрадей, которые должна была проверять и на которые математики злорадно указывали филологам: вот ваша будущая судьба.
Если ты в университете уже пятый год, можешь немало знать о каждом преподавателе. Ясное дело, о ректоре или проректоре знания твои соответственно большие, так же о Пронченко, который вызывает не меньший интерес, чем сам ректор. Но все это так, эвклидова геометрия, никаких пересечений, никаких касательных с житьем-бытьем рядовых студентов типа Карналя оно не имеет и не может иметь. И вдруг Пронченко приглашает Карналя к себе домой! Правда, тоже в общежитие, в такие же комнаты, как у студентов, так же стоит в очереди к общей плите жена Пронченко Верико Нодаровна. Но в то же время существует грань, какую переходить не дано. Для дел у Пронченко есть кабинет в университете, научные вопросы решаются на кафедре и в деканате, и в те две комнатки в общежитии могут ходить к Пронченко лишь ближайшие его друзья. А какой же ему друг Карналь, когда они толком и не знакомы?!
Карналь не любил, когда его куда-то звали, приглашали. Будто чувствовал в этом угрозу для собственной свободы, сразу переставал принадлежать себе, как бы переходил в чужую собственность, все его существо протестовало, бунтовало, роптало. Посягательство на свободу поступков он усматривал даже тогда, когда приходилось куда-то ехать. Купленный билет казался ему эквивалентом утраченной свободы. Случалось, Карналь выскакивал из вагона поезда, который уже трогался, или спрыгивал о парохода на причал, когда матросы уже убирали трап. Добровольных обязательств Карналь мог набрать на себя целые горы, но совсем не умел быть покорным. Его организм даже выработал своеобразные сигнально-защитные функции, и если, к примеру, Карналю очень не хотелось куда-то ехать или идти, у него даже могла повыситься температура. Врачи должны бы определить такое состояние как концлагерный синдром. Но что могли знать врачи о нем, Карнале, кто девятнадцатилетним побывал в аду и вернулся из такого ада, какой не снился даже великому Данте!
Когда Карналь услышал, что его приглашает к себе Пронченко, первой его мыслью было: опять Кучмиенко. Накапал на Карналя начальству, и тот, человек очень деликатный, не захотел вести с беспартийным студентом официальный разговор в университетском кабинете, а решил пригласить к себе домой. Может, знал строптивый характер Карналя, побоялся, что тот вообще не захочет явиться в кабинет, заартачится, еще ухудшит свое положение, даст повод тому же Кучмиенко выступать с новыми обвинениями. Как бы там ни было, Карналь изо всех сил старался найти объяснение такому неожиданному приглашению.
Между тем обошлось без Кучмиенко. Карналь понял это, как только переступил порог комнатки Пронченко. Возле стола, наполовину заваленного книгами, простого, плохо остроганного, кажется, чуть ли не самодельного, как почти вся тогдашняя мебель, за стаканами крепко заваренного чая сидели Пронченко, в своей неизменной гимнастерке, в диагоналевых галифе и хромовых сапогах, и... ленинградский профессор - без пиджака, с расстегнутым воротом белой сорочки, с небрежно сдвинутым набок галстуком. На освобожденном от книг клочке стола, кроме стаканов с чаем, вазочки с вареньем и корзинки с печеньем, лежал развернутый на последней странице "Огонек". Профессор, размахивая авторучкой, крикнул Карналю вместо приветствия, едва тот успел прикрыть за собою дверь:
