Роман Сенчин - Лед под ногами
– Что? Она же тебе нравилась.
– Так-то внешне ниче. А так… За собой вообще не следит… в смысле, как женщина. Под мышками волосы, ноги колючие. Запах какой-то… Б-бе… – Он затушил сигарету, глотнул что-то из чашки.
– Я даже спросил, почему она так. Ведь симпатичная. У нее сразу истерика, блин. Стала орать, что она не телка по вызову, что решила мне сделать приятное за то, что флаги тогда помог тащить, а оказался обычным. Дура, в общем, какая-то.
– Я-асно. – Чащину захотелось его подразнить: – А я ей как? Тоже ведь флаги таскал.
– Не знаю… Это у нее надо спрашивать… – Димыч, прищурившись, пытался определить, шутит Чащин или нет. – Знаешь, я все время про
Олесю вспоминаю. Вот девчонка! Всю бы жизнь, кажется, с ней прожил, и не надоело бы. Жалко, что проститутка… И эти максовские тоже…
Может, к Максу сгоняем?
– Я никуда не поеду. Я тебе уже сказал – мне надо отдохнуть.
– Ну и не поедем, – легко согласился Димыч. – Счас я посуду помою, приготовлю чего-нибудь. Похаваем, выспимся… Можно, я магнитофон включу?
– Включай. Только спокойное что-нибудь.
– Спокойное… – Димыч противно заскрипел подкассетниками. – “Кино” пойдет? У меня тут есть раритетные записи, где Цой на басу играет.
По-моему, лучшее, что он сделал. Послушаем?
– Ну давай.
Димыч вставил кассету в свой маленький “Philips”, вдавил клавишу
“Play”. Зазвучала мелодия песни “Последний герой”. Действительно, утяжеленная по сравнению с известной по пластинке фирмы “Мелодия”…
– Следующая тема вообще классная будет, – пообещал Димыч; помолчал и все-таки заговорил о том, что не давало покоя: – Скорей всего, ниче у нас с этими Андреями не получится. Для группы настоящие единомышленники нужны, а здесь… Это им не подходит, это надо подправить, это слово нежелательно… Как думаешь, окончательно с ними ругаться или еще попробовать?
Чащин в ответ прикрыл глаза, привалился затылком к стене, пожал плечами. Димыч вздохнул:
– Плохо, что ты равнодушный такой. Ты ведь не был таким, Дениска…
– Все, хорош. Давай послушаем.
Из маломощного и наверняка порванного динамика послышались щелчки поставленного на бешеную скорость метронома (но, скорей всего, щелкала драм-машина), затем вступил ударник, ритм-гитара, появились аккорды-крючочки соло-гитары, забубнил четко прописанный бас. И откуда-то из глубины инструментала всплыл почти неразборчивый, но надрывный голос:
Ты смотришь назад, но что ты можешь вернуть назад?
Друзья один за одним превратились в машины.
И ты уже знаешь, что это судьба поколений,
И если ты можешь бежать, то это твой плюс!
– Разбираешь слова? – тихо, потянувшись к Чащину, спросил Димыч.
– Я эту песню наизусть знал когда-то. Даже на гитаре разучивал…
Ты мог быть героем, но не было повода быть,
Ты мог бы предать, но некого было предать.
Подросток, прочитавший вагон романтических книг,
Ты мог умереть, если б знал, за что умирать…
– Слышишь, да? – глаза Димыча блестели. – Это ж про нас! Про тех, кто вот… повзрослел. Я ее сколько раз тогда слышал, лет в двадцать, и не цепляла, а сейчас – прямо взвыть хочется. Такое…
– Да, сильная тема, – согласился Чащин; но качество записи было ужасное, и он убавил громкость. – Голова болит.
С минуту Димыч посидел молча, а потом не выдержал:
– Все, я решил – уходим мы из Союза. Достала эта волокита вся.
– Кто – мы?
– Ну, я, ты… Или ты хочешь остаться? А? Блин, за какой-то месяц в гниль превратились! Не ожидал я от Сергея. Куча замов, секретарши, бумажки. Компьютеры закупили новые… Заросли херней.
Чащин хмыкнул:
– Ты ведь тоже хотел.
– Что хотел?
– Кабинет, бумажки…
– Я?!
– Только не ори. Спокойно. Говорил, что хочешь стать каким-то его заместителем.
– Ну да – по молодежной культуре. Хотел собирать творческих ребят, газету, может, выпускать, концерты устраивать. Все такое. Планов куча была. А тут… Шествие провели, и снова – тишь. Какие-то переговоры вечные в узком кругу, мониторинги… Гниль, говорю же.
– Слушай, Дим, а если бы тебя взяли в этот узкий круг, зарплату дали
– тыщу баксов, кабинет, компьютер, ты б возмущался? Только честно.
– Я бы…
– Честно давай, честно.
– Да, возмущался бы, если бы видел такое… Я и сейчас говорю.
– Вот и не берут поэтому.
Димыч фыркнул:
– Ну и хрен на них! Других найду – АКМ есть, НБП… Хоть как-то, но действуют. Наговорились уже, надо ломать. Достало!.. Кстати! – Он вскочил. – Я тут нашел в интернете. Пойдем в комнату.
– Не могу… А что?
– Новая песня Шевчука! Черновая запись, но кто-то выложил…
Актуальная тема!.. Можно, я колонку тогда сюда протяну?
– Только аккуратно…
Димыч возился несколько минут. Чащин сидел, закрыв глаза, в своем закутке.
– Вот, слушай. – Димыч упал на табуретку, опять закурил.
Зазвучала акустическая гитара, наигрывая невнятную, сырую мелодию, а потом послышался такой же невнятный, словно хмельной, голос Юрия
Шевчука:
Контрреволюция, наехав на нас,
Довела до больницы, вырос живот.
Рок-н-роллы стерты, я учусь играть джаз,
Но меня рвет – полный рот нот.
Старости нет, есть только усталость,
От баррикад ничего не осталось…
– Вот, вот, это! – вскрикнул Димыч. – Сейчас!
Есть в демократии что-то такое,
До чего неприятно касаться рукою.
Хрипит перестройка в переполненной кухне,
Ждет, когда эта стабильность рухнет.
– А? Охренительно? В самый точняк! – Продолжение песни Димыча явно не интересовало. – Как?
– Да никак. Обычная его конъюнктурщина. Когда надо, про мальчиков-мажоров запел, потом про церкви, теперь – это. Чувствует настроения, поэтому и держится на плаву… Никогда Шевчука не любил…
– Да какая, блин, конъюнктурщина?! Я к тебе как к человеку…
Приятная Чащину вялая пикировка превращалась в яростный спор. И он сорвался:
– Что ты от меня-то хочешь? Объясни, что? Все эти недели… Только коротко и ясно.
– Хочу?.. Счас. – Димыч сбегал, выключил звук. – Во-первых, я поставил тебе одну из немногих нормальных сейчас рок-песен. Хотел порадовать… А во-вторых, я ненавижу то, что происходит. Я хочу другого и буду этого добиваться.
– Ты уже говорил.
– Да, говорил. И буду еще и еще говорить… И в этих вот четырех строках – картина моего состояния. Я полностью подписываюсь. Да, демократия – это желе такое… вязкость… Согласись.
– Я слушаю.
– И она нас всех отравила. При демократии ничего невозможно делать – только лежать в этом желе и не шевелиться. А то совсем… И мы, мы – дети перестройки, мы хрипим, и задыхаемся, и ждем, когда что-то случится. Настоящее. Когда рухнет эта стабильность. Не так? Неужели не ждешь? Тебе не противно так жить?
– Все, Дим. – Чащину стало невыносимо. – Пожалуйста, иди погуляй.
Сходи куда-нибудь. Я тебе серьезно говорю – мне отдохнуть надо.
От-дох-нуть.
17
– Денис… Денис Валерьевич! – непривычно строгий оклик секретарши заставил вздрогнуть.
Чащин остановился, заглянул в приемную:
– Да?
– Игорь Юрьевич просил зайти, как появитесь. – Лицо хмурое, нет в глазах приятной и мудрой усмешечки, губы поджаты, уголки загнулись книзу. И Чащин, почувствовав нечто похожее на ужас – неужели в прошлом номере напортачил?! – чуть не вошел к Игорю так, в пальто и с портфелем. Опомнился, кивнул секретарше:
– Понял. Спасибо.
Да, было страшно, как когда-то, когда учительница писала в его дневнике: “Родители! Срочно явитесь в школу!”; когда его, в числе полусотни вчера еще свободных пацанов, вводили в ворота части, а из окон казармы засвистели, заорали с веселой кровожадностью:
“Шпротяры, вешайтесь!”.
Подрагивающими пальцами не сразу попал ключом в щелку замка.
Крутанул, открыл дверь. Вошел. Воздух за два дня выходных стал неживым, каким-то синтетическим, едко пахнуло кожзаменителем…
Чащин включил свет. Бросил портфель в кресло, стащил пальто. Уловил отражение своих шевелений в зеркале. Повернулся, присмотрелся…
Жалкий видок. Жалкий. Ничем не замаскируешь несколько сумбурных недель, ежедневные, то крупные, то мелкие вливания алкоголя внутрь; никак не спрячешь этот страх расплаты за сделанную кое-как работу…
Вчерашний трезвый и более-менее спокойный денек, сидение дома, молчащие телефоны – Чащин отключил и мобильный, и домашний, – кажется, восстановили силы. Даже работать появилось желание. Но вот одна фраза этой то ли Анны, то ли Алены – и все насмарку.
Потер туфли обувной щеткой, поправил прическу, вышел из кабинета.
Захотелось спросить секретаршу, зачем вызывают, что стряслось, но сдержался – это уж будет совсем неприлично. Стукнул костяшками в дверь. Приоткрыл.
– Можно?
Не получив ответа, открыл шире.
Игорь сидел в глубоком кресле возле журнального столика. На столике
– бутылка коньяка, рюмка, тарелка с лимоном.
