Маргарита Симоньян - В Москву!
Толик отпихнул Джоника и замер на пороге. В темноте общей кухни, над свалкой из мусорных отходов висело что-то большое и бесформенное.
— Норрра-а-а-а, — прохрипел Толик, — что ты наделала, мать твою! Су-у-у-у-ука!!!
Девятая глава
Гой ты, рушник, карбованец, семечки в полной жмене!
Может, Бродский, а может, и не БродскийЕсть ли что-нибудь в мире прекраснее поля июльских подсолнухов под кубанским небом?
Едешь по трассе. Она блестит, как смола. Вокруг бесподобное лето. Густой и тягучий воздух, жирный, как бульон, залил степь, залил дорогу, залил черные пашни, и рощу серебряных белолиственниц, и зеленую глубь неподвижных лиманов. Редко мигают окном голубые саманки. Во дворах наливаются персики, млеют на крышах кошки. Медленно и торжественно, как подводные лодки, плывут по жаре индоутки. На веревках сверкает крахмальная стирка. Одинокий комбайн, как самолет в небе, волочит за собой след из соломенной пыли. Ветер плещет и гонит пшеницу, разбивая ее об асфальт, как прибой, и, как чайки над морем, над полем носятся галки.
А поверх всего непереносимо, сногсшибательно, фантастически сияет небо.
Над Кубанью небо в июле сияет так, что не видно солнца. Бледное, мутное пятно в углу, как будто на скатерть пролили пахту, — это и есть солнце. А все остальное — пронзительно синее небо. И вот изпод этой ослепительной сини вдруг как хлынет прямо на трассу, как буря, поле июльских подсолнухов со всей дерзостью своих красок.
Никакому Моне ни в каком страшном сне и не снилось.
Буря жгучей могучей зелени, и на ней тысячи пленительно ярких голов, поразительных, гордых созданий; стройные, стоят перед небом, как красавицы перед царем на смотринах, расправили острые лепестки и крутят вихрами с востока на запад, послушные только движению солнца.
Разве можно проехать мимо поля июльских подсолнухов и дальше спокойно жить?
Нельзя.
Пока не увидишь среди них шикарный акриловый плакат: «Добро пожаловать в самую большую станицу в мире. Штраф за сквозной проезд — тысяча рублей».
* * *
Станица Старонижестеблиевская славится честолюбием и упертостью. Ей давно надоело быть самой большой станицей в мире. Она хочет быть городом. Уже много десятилетий ее жители добиваются городского статуса.
Все эти годы страна жила своей жизнью — голодала, сидела, сажала, победила фашистов, слетала в космос, купила видеомагнитофоны и посмотрела на них «Том и Джерри», в конце концов, развалилась, но и это стеблиевцев не отвлекло. Десятилетиями они строчат письма тем, кто теперь у власти, требуя справедливости.
Что изменится от того, что Старонижестеблиевская станет Старонижестеблиевском, никто в станице не знает. Но всем сердцем этого жаждет и завещает детям жаждать дальше. Такой в Старонижестеблиевской коллективный отцовский наказ.
Особенно волнуются станичники последние годы, потому что Стеблиевка на ровном месте вдруг стала самым продвинутым спортивным центром юга России. Может, если только Сочи к Олимпиаде действительно построят, то обгонят Стеблиевку. А пока — равных нет.
Все произошло случайно — из-за соперничества станичного председателя Стыцько и частного фермера Вольнодуренко. Станичники говорили про это соперничество: «Опять наши яйцами меряются».
Однажды Стыцько узнал, что ласковый рык демократии донесся и до Стеблиевки, и председателей будут теперь избирать на выборах, которые непонятно каким макаром надо провести в бывшем колхозном клубе. Раньше в клуб приезжали краевые начальники — встречались с народом, просили его не буянить, а за это обещали провести канализацию и, как только представится случай, отдать банду Ельцина под суд. Но давно уже никто не ездит: ветер гоняет по клубу засохшие презервативы, восьмиклассники по ночам оставляют грязные шприцы, и только в одном окошке с восьми до пяти сидит прыщавая девица под вывеской «Планета фото. Проявка и печать».
В общем, Стыцько узнал про выборы. И тут же понял, что единственный его конкурент — фермер Вольнодуренко. И тут же понял, что надо делать, чтобы его уничтожить.
Председатель не стал изобретать велосипед, а сделал все так, как сделал бы на его месте любимец всего края величественный Батько Демид, — открыл первый в станице телеканал и начал войну с сионизмом.
Канал назвали «Наш Батько», чтоб подчеркнуть связь председателя с губернатором.
Почти все время в «Нашем Батьке» вещал председатель, но еще иногда для поднятия рейтингов пожилая дикторша с начесом передавала от одних станичников другим поздравления с юбилеем и приветы.
Теперь каждое утро станичники шагали мимо редакции два километра до автобусной остановки и оттуда сорок минут тряслись по колдобинам, чтобы послать в редакцию свой привет. Вообще-то редакция располагалась в самом центре станицы. Но приветы принимала только по почте. А почта была только в райцентре.
Каждый вечер председатель сообщал землякам, что за минувшие сутки в Стеблиевке снова выросли надои и улучшились урожаи, почти никто не помер, на улицах стало меньше пьяных и нерусских, и только гадит вражье отродье клоп-черепашка, но и его победим.
И в каждой передаче Стыцько ругал частных фермеров, называя их сионистами.
— Вот здесь, — вещал председатель, тыча куда-то рукой, — здесь на платанах троих сионократов повесят, и народ спросит: «За что повесили?» А я скажу: «За предательство национальных интересов!» И народ скажет: «Правильно, надо и остальных повесить!»
Надо сказать, Вольнодуренко был единственным частным фермером во всей округе, поскольку не пил. Что может быть лучшим подарком небес в станице, чем анафилактическая реакция на спирт у мужа и отца? Про таких на Кубани говорят: «Чи хворый, чи падлюка». Фермер был именно хворый, и его семья молила Бога, чтобы Бог, не дай Бог, его не исцелил.
Тем временем волшебная сила телевидения взяла свое: народ невзлюбил фермера, зато полюбил председателя.
Вечереет в станице, кричит отец сыну со двора:
— Василий! А ну хорош там семки щелкать, пиды поможи мини синенькие розгрузыть!
— Ща, батя, телевизер тока додывлуся. Тут Стыцько такое кажэ!
— А шо вин кажэ?
— Ты бачил, вчора элеватор чуть не запалылы? Так то, оказывается, сионысты булы!
— Якись такы сионысты? Ты шо, сынок, сказывся? То сосиды на Выселках напылыся та стерню нэ с той стороны запалылы, вот и понэсло на элеватор!
— Та хто то брэшэ, батя?! Вот ты послухал бы, шо Стыцько тоби кажэ! Сионысты элеватор хотилы спалыть, шоб добро народно спортить! А ты — сосиды, сосиды! Телевизор нэ дывышься и нэ знаешь ничого с синенькими со своими!
Мало-помалу Стыцько перестали ругать клещом и собакой. Наоборот, встретив его на улице, почтительно замолкали и приподнимали кепки, здороваясь:
— Здоровеньки булы, Палыч. Жизня-то у нас какая пошла — совсем другой коленкор! Не воробьям дули крутить!
А среди фермерских работников, наоборот, даже случился бунт: заправившись для храбрости самогоном, пришли к нему в кабинет комбайнеры и потребовали, чтобы зарплату им теперь выдавали деньгами, а не зерном. Хотя раньше брали зерном и не жужжали, как точно подметила фермерова супруга.
Вскоре Стыцько, как Вася Пагон, разослал по станице собственный список сионократов. Никаких настоящих евреев в списке, ясное дело, не было, поскольку откуда настоящим евреям взяться в станице Старонижестеблиевской, даже если она уже почти город.
Надо ли говорить, что Вольнодуренко, потомственный казак с красной ряхой, с детства приученный семьей и школой не любить евреев, в списке станичных сионократов стоял первым.
Только после этого фермера наконец прошиб коварный Стыцьков замысел. Вольнодуренко крякнул, почесал кепку, а потом взял да и достроил в центре станицы еще при Горбачеве начатый Дворец спорта, явив тем самым первый и до сего дня последний в Стеблиевке пример социальной ответственности бизнеса.
Станица была потрясена. Здесь не строили ничего уже лет десять, если не считать фанерной будки с жестяной крышей под вывеской «Гипермаркет Сан-Франциско». Будку соорудила семья беженцев из южного государства, обретшего вожделенную независимость и не знающего, что теперь делать с населением.
Дворец спорта открыли с красными лентами и восторженными комментариями в эфире «Нашего Батька».
Теперь уже пришла очередь председателю чесать кепку и крякать. Его ответ был блестящим. Стыцько съездил в краевую столицу, с кем-то там пошушукал, кому-то подогнал фуру арбузов с лучшей бахчи, и, не успев еще опомниться от одного Дворца спорта, станица уже открывала второй!
Стыцьковский дворец сильно обошел вольнодуренковский. Тот теперь казался вонючим спортзалом, а не дворцом. А новый — это был настоящий фитнес-центр, с совершенно немыслимой роскошью — бассейном на три дорожки. Непьющих станичников обещали пускать в бассейн бесплатно по особым билетам с фотографией Стыцько. Оба непьющих станичника этим очень гордились.
