Зоя Воскресенская - ДЕВОЧКА В БУРНОМ МОРЕ
Вот почему с таким вниманием, затаив дыхание слушают женщины рассказ Коллонтай о положении на фронтах, о мужественной борьбе, которую ведет советский народ за благо всего человечества. И когда она кончила свою речь, женщины долго аплодировали, объединенные единым стремлением, одними думами.
На трибуну поднялась старая женщина. Она тяжело ступала негнущимися ногами, с трудом преодолела четыре ступеньки. Голова с копной мелко вьющихся седых волос словно вросла в согбенные плечи. Из-под густых сросшихся бровей на людей смотрели скорбные от горя глаза. Женщина низко поклонилась Александре Михайловне.
— Соль жжет мое сердце. Соль жжет мои глаза, — сказала она, повернувшись к женщинам. — День для меня стал темной ночью. Дочь у меня была. Роза… Может быть, кто из вас знал мою Розу? Она была белошвейка… Кто мог еще сшить такие блузки, как моя Роза? Кто мог превратить кусок белой материи в кружево из снежинок? Золотые руки были у моей дочери… И счастье ей улыбнулось. Поехала в Норвегию, встретила там молодого человека. Свадьба должна была состояться. Я купила Розе на свои сбережения серебряные ложечки и кофейник в приданое. Собиралась ехать к ней, но не успела — гитлеровцы оккупировали Норвегию… Долго не имела я известий от Розы, а вот недавно узнала…
Старая женщина взяла со стола стакан с водой, отпила глоток и долго молчала.
— Недавно узнала я… Собрали гитлеровцы всех евреев и норвежских священников, погрузили их в баржи. Надели на золотые руки Розы ржавые наручники. Вывезли в Балтийское море и потопили баржи вместе с людьми… И Розу мою утопили… Не успела я отвезти ей приданое. Вот оно…
Старая женщина развернула платок, серебряные ложечки с нежным звоном рассыпались по столу. Из другого платка высвободила серебряный высокий кофейник. В его блестящих выпуклых боках отразились огни многочисленных ламп, и он светился, как факел. В зале стало тихо. Все смотрели на кофейник, из которого Розе не довелось выпить кофе.
— Я прошу передать эти вещи в пользу русских детей, у которых погибли матери. Очень прошу. В память моей дочери Розы.
Женщина аккуратно сложила платки. Александра Михайловна помогла ей сойти с трибуны, пожала руку. В зале стояла тишина.
Перед глазами Антошки возникла фигура девушки, похожей на Розу, с золотыми тонкими руками и ржавыми наручниками на них.
Дядететя, смахивая слезы с ресниц, быстро делала записи в блокнот.
А потом на трибуну выходили шведские работницы. Одна из них от смущения долго не могла начать говорить, теребила руками косынку, накинутую на плечи, откашливалась, а потом подняла с полу большой тюк, поставила его перед столом президиума и сказала:
— Партизанам… это от работниц нашей фабрики. Сами связали. Спасибо! — поклонилась она Александре Михайловне. И это было красноречивее всяких слов.
Следом за ней на трибуну поднялась молодая красивая женщина. Она вытирала глаза платком и говорила о своем счастье. Она счастливая мать и счастливая жена. И тем, что ее счастью не угрожает опасность, она обязана советскому народу.
Женщина вынула из ушей сережки, сняла с пальца кольцо и положила на стол.
И горничная Магда сняла с шеи шерстяной шарф.
— Ленинградской девушке, — сказала она и сделала по привычке книксен.
Александра Михайловна поблагодарила от всех советских женщин шведских матерей за их теплые слова и заботу.
— Здесь, среди нас, находится советская пионерка Антонина Васильева, — сказала Александра Михайловна, и Антошка сразу не сообразила, что это о ней идет речь, она даже оглянулась, ища глазами Антонину Васильеву. — Тоня на днях вместе со своей мамой уезжает на Родину. Вот мы ей и поручим передать и ваши слова привета, и все эти теплые вещи советским детям. Тоня, выйди сюда, — сказала Александра Михайловна.
Антошка вскочила с места и вышла на трибуну.
Большие блестящие серые глаза прямо смотрели на женщин, толстая коса перевешивалась через плечо.
Антошка стояла, вытянув руки по швам, как на пионерской линейке.
Матери аплодировали ей, советской пионерке, аплодировали всем советским детям, и Антошка подняла в пионерском салюте правую руку…
Раздвинулись стеклянные стены зала, и послышался чистый длинный звук, похожий на пионерский горн, его раздавил грозный рокот боя, топот подкованных сапог, и вдруг нежно запели скрипки…
Оркестр исполнял Седьмую симфонию Шостаковича, симфонию мужества, борьбы и победы советского народа.
Женщины слушали стоя, не стыдясь слез.
Эта симфония, рожденная в блокированном Ленинграде в дни тяжелых испытаний, прибыла сюда, в Швецию. Заснятая на катушки фотопленки, она летела на самолете из Куйбышева в Иран, оттуда в Ирак, Египет, через всю Африку. Обходя минные поля, спасаясь от подводных лодок, она пересекла на пароходе Атлантический океан, прибыла в Нью-Йорк. На английском военном корабле в штормовую погоду отправилась в Лондон и затем на самолете через Севернее море, через исстрадавшуюся Норвегию прибыла в Стокгольм и вот впервые зазвучала здесь в исполнении Гетеборгского оркестра.
Женщины берут друг друга за руки и, чуть раскачиваясь, плачут. Это слезы большой душевной гордости за народ, прекрасный советский народ, умеющий бороться, любить и в тяжкие годы лишений создающий немеркнущей славы шедевры искусства, музыки…
СВЕЖАЯ СВОДКА
На рассвете Антошка шагала с Сергеем Ивановичем по тихим и пустынным улицам Стокгольма. Зимой эти улицы напоминают Москву, только снег здесь не убирают, а просто счищают с мостовой, и вдоль тротуаров вырастают снежные валы. В кафе и ресторанах сквозь большие окна видна нагроможденная мебель — там идет уборка. Изредка проскочит и оставит за собой хвост голубоватого дыма черное такси или прогромыхает машина с колесами, обмотанными цепями, — видно, идет из-за города. На перекрестке позевывает мощный полицейский. Полицейских здесь подбирают высокого роста, широкоплечих, и в этот тихий час они выглядят каменными изваяниями на перекрестках.
Сергей Иванович слегка прихрамывает, и Антошка старается идти не так быстро. Когда ей кажется, что спутник устал, она нарочно останавливается у витрины и внимательно рассматривает какой-нибудь пылесос. Тогда Сергей Иванович говорит:
— Вы, фрекен, меня не проведете. Пожалуйста, не жалейте мою ногу, ей надо расхаживаться, а то она заленится. И вообще, Антошка, ты со мной не хитри, я тебя насквозь вижу.
— А я и не хитрю, — отвечает Антошка, — меня просто интересуют пылесосы, а вас я не жалею, потому что жалеть вас не надо, не такой вы человек.
— А какой я такой?
— Гордый и несчастный. Сергей Иванович свистнул.
— Ну уж это слишком! Гордый — это допустим, но почему же несчастный?
— Потому что вы не можете простить себе, что попали в плен. Но это всякий понять может: если человек ранен и без сознания, тогда он за себя не отвечает.
— Вот и неправильно. Сильный человек не может никогда потерять сознание, и, если он видит, что его окружают враги, он должен отстреливаться и последний патрон оставить для себя. А я не успел даже всех патронов расстрелять. И задание не выполнил, а задание было важное.
— Какое? — спросила Антошка. Она вспомнила, как в кабинете Александры Михайловны, вовсе не раненная, потеряла сознание, и подумала о том, что нужно укреплять силу воли.
— Такие вопросы задавать неуместно. Это военная тайна. Могу только сказать, что оно было на пользу Родине.
— Ну, это само собой. Я спросила потому, что думала — у вас такое задание, такое задание…
— Убить Гитлера? — перебил ее Сергей Иванович.
— Да. Как это вы угадали?
— Ну, это не хитро. Ничего оригинального. Мальчишки всех возрастов, всех рас и национальностей мечтают убить Гитлера, сочиняют разные немыслимые планы и осаждают ими командование, мешают дело делать. Некоторые девчонки тоже этим увлекаются. А по-моему, убивать Гитлера не следует, потому что не стоит делать из него мученика. Его должна прикончить история. А историю мы с тобой хоть и не творим, но в руках несем. — Сергей Иванович кивнул на рулоны, которые они с Антошкой держали под мышкой.
— А если бы надо было, вы бы убили?
— Ты считаешь, что я не трус?
— Вот уж нет так нет.
— А мне это надо еще доказать. Мне позарез необходимо как можно скорее попасть в Советский Союз…
Антошка покосилась на Сергея Ивановича. Нога у него явно не слушалась.
Девочка остановилась у витрины ювелирного магазина.
Сергей Иванович потянул ее за руку:
— Нечего тебе глаза пялить на эти безделицы. Ты не дипломатическая дама, а просто девчонка. Антошка рассмеялась.
— Я этим и не интересуюсь, просто хотела, чтобы ваша нога немного передохнула. А вот Александра Михайловна, хоть и первая дипломатическая дама, тоже этого не любит. Она носит брошки из простых стекляшек и нашим женщинам говорила, что драгоценности — это пред-рассудки и что в королевский дворец, где она бывает на приемах, ювелиров не приглашают, а король не умеет отличить фальшивые бриллианты от настоящих.
