Владимир Качан - Юность Бабы-Яги
Вот так они стояли у края палубы на виду у всех, держась за руки и, словно, приговоренные, которые в последний раз смотрят на солнце, впитывали глазами друг друга. Тут надо сказать, что Сашина интуиция тоже была не из худших, он почему-то знал, предчувствовал, что тривиального обмена телефонами и продолжения романа-романса в Москве не будет, что-то случится, что-то помешает, поэтому смотрел на нее тоже невесело, тоже будто прощаясь, хотя и с улыбкой. Однако со стороны было живописно. Не мексиканская, не аргентинская, а типично русская мелодрама, когда реальных причин для расставания или грусти нет, а есть внутренняя, непонятная всему остальному миру потребность делать все нелегким и непростым. Например, классического вопроса, задаваемого нашей девушкой нашему юноше: «Зачем тебе ЭТО надо?» – больше нет нигде на планете. Ну как он может объяснить – зачем! Затем! Грустная поэтика любви – это особенность нашего национального характера. Должны быть проблемы. Простой секс, пусть даже под музыку… Да, неплохо, но причем тут большая любовь? Для нас это слишком элементарно. Впрочем, во имя справедливости отметим, что не только для нас. У всех народов большая любовь обязательно сопровождается, а также подогревается именно проблемами. Однако в «загадочной русской душе» это проявляется наиболее рельефно. У нас, даже если нет реальной проблемы – ее нужно выдумать. Тогда любовь воспылает особенно ярко.
Поэтому стоят они на палубе, смотрят друг на друга, как в последний раз, и пусть с Ветиной стороны мы наблюдаем лишь имитацию любви, талантливо исполняемую роль – со стороны все равно выглядит впечатляюще. Все смотрят на них и все проникаются отчего-то этим лирическим настроением.
– Красивая пара, – сказал кинорежиссер своей спутнице.
– Да, – отчего-то вздохнув, ответила та.
Гром оваций пассажиров и экипажа в финале этого микроспектакля. Ну, оваций не было, конечно, но внезапно притихшая палуба, глядящая на наших героев, свидетельствовала о том, что описываемый кадр людей зацепил, что все пока было благородно и правильно, что в создаваемом ими ноктюрне диссонанса не было. Кода тоже должна была не подкачать. Повернувшись, Саша обнял Виолетту, и они медленно двинулись прочь с палубы, оставляя зрителей под легким наркозом увиденной красоты и недосягаемо высоких отношений.
Подошли к каюте. Саша, продолжая неотрывно глядеть на Вету, достал ключ из кармана белого пиджака. Ловкость и органичность этого жеста напоминала об артисте Бельмондо в таком же пиджаке, который всегда демонстрировал понты с непередаваемым изяществом. У Саши, однако, понтов и в мыслях не было. Просто-напросто все должно было продолжаться грациозно и пластично, а если бы он рылся по карманам в поисках этого самого ключа, это внесло бы в финальный аккорд лишнюю и даже смешную ноту. А смеяться в преддверии или во время такого серьезного действа, которое они собирались совершить, – это риск разрушить все к чертовой матери.
Что-то, тем не менее, все-таки помешало. Это «что-то» было неожиданным для обоих и довольно неприятным. Бывает, знаете ли, такой психический эффект или лучше – дефект у мужчин, и чаще всего у мужчин с ненормально тонкой душевной организацией, что когда они слишком хотят, слишком влюблены, слишком долго ждут и готовятся к предстоящему акту, да к тому же начинают вдруг опасаться, что у них не все получится как надо, что они опозорятся перед королевой своего воображения, – то у них ничего и не получается. Во всяком случае – в первый раз. Вот этой самой участи не избегнул и наш герой, обладающий, видимо, чересчур тонкой душевной структурой, способной, оказывается, помешать простому половому действию, которому обычно не мешает противоположное – инстинкт, то есть, известная доля первобытной грубости самца, который об эрекции не задумывается, она у него получается сама.
Одной нежностью и лаской тут не обойтись, для полной гармонии и удовлетворения одной нежности маловато. И Саша лежал на спине, с тоской и смущением глядя в потолок и не зная, что сказать, и что вообще говорят в таких случаях, так как у него такое случилось первый раз в жизни. И вот тут-то Виолетта обнаружила такой постельный талант и такт, который оказал бы честь любой опытнейшей куртизанке периода распада Римской империи. Она тихо полежала рядом, молча и тем более ни о чем не спрашивая, типа «что с тобой?» или «ты чего, не хочешь меня, что ли?» и т. д. Она только осторожно и нежно, едва касаясь, проводила рукой вдоль его тела, то ли лаская, то ли утешая, но ни слова не говоря. И первыми словами, которые она произнесла, деликатно и шепотом минут через 10, были: «Я тебе помогу, у тебя все получится. Не думай о плохом. Пусть все твое плохое будет моим». Это звучало, как заклинание, как магическая формула, но пора уже сказать, что Вета была ветвью (ах! невольный каламбур!) генеалогического древа колдунов, из чьих сетей она упрямо пыталась вырваться. Но генетический опыт оставался – а куда он денется. Поэтому она прошептала Саше сексуальным контральто именно эти слова, которые немедленно стали производить благотворное воздействие на Сашины непокорные органы внутренней секреции.
Что она дальше делала – описывать не будем, даже отдавая себе отчет в том, что какая-нибудь порноглава или хотя бы сексуальная глава в этом романе сильно повысила бы его рыночную стоимость. Но поскольку рассказчик с большой иронией, а временами и с брезгливостью относится к нашему сегодняшнему рынку, то он и ограничится простой человеческой фразой: все в конечном итоге произошло. И неоднократно. И бурно, и нежно, неистово и врачующе, горячо и трепетно, предельно откровенно и трогательно наивно, – словом, по-всякому, а если обобщить, то благородно и красиво, как и хотелось. Ничто не было нарушено в этой музыке ночного города, стихов, россыпи звезд и недолгой, как вскрик, любви. Ну были, конечно, фразы, потом, уже у Виолетты-женщины, фразы сомнительные по части вкуса, похожие на штампы профессиональных жриц любви, когда им хочется добавить в отношения с клиентом долю лиризма (они видят, клиент такой, ему этого надо) – ну, например: «Ты хочешь растворить меня в себе?» или «Хочешь раствориться во мне? Я сделаю это сейчас, хочешь?»
– Сейчас пока нет, – отшучивался Саша.
– Ты лжешь, лжешь, ты хочешь!
То ли Виолетта что-то подобное видела и слышала в кино, то ли где-то читала и повторяла эту избитую пошлость, но так очаровательно и искренне, что она пошлостью не казалась. К тому же не будем забывать, что героине – не полные 16 лет, что все для нее впервые, и что для своих лет такая вдохновенная имитация чувств, в которые она сама почти верила в эти часы, – это редкость. Поэтому мелкие вкусовые проколы для Виолетты – простительны.
Она ничего не передумала. Все было действительно здорово, но и только. Она, конечно, запомнит мотив спетого романса, но петь его всю жизнь не собирается. Прилипшая мелодия, пусть даже красивая, становится неинтересной. Песенку пора менять. Впереди главная цель – Герасим Петрович. И самолет уже через три часа. И Виолетта постояла, одевшись, над спящим уставшим и счастливым Шурцом, улыбнулась и, открыв лежащий на тумбочке блокнот, написала на чистой странице несколько слов. С нелишним колоритом милой драмы. (Кстати, почему «мелодрама»? Гораздо правильнее было бы «мило-драма». Драма, но милая такая, не травмирующая.) Слова располагались по всем законам жанра в нижеследующем порядке: «Спасибо. Я тебя никогда не забуду. Прощай». Потом, подумав, она красиво начертила P. S., затем капнула на страницу навернувшейся слезой (для чего пришлось послюнявить палец и слегка размазать буквы) и приписала: «Тут есть место для тех самых стихов обо мне и о нас, – и с последним кокетством, – я прочту их в каком-нибудь журнале и сразу пойму, что ты меня не забыл». Затем быстро вышла и осторожно, чтобы не разбудить очарованного Поэта, прикрыла за собой дверь каюты.
На палубе уже никого не было. Лишь в дальнем углу сидели буквально засыпающий Петя и откровенно скучающая Анжелика. Они разговаривали. Только разговаривали, причем было очевидно, что беседа умирала. Никого Петя сегодня не попробовал, никому доступ к телам солистов знаменитой группы не дал, не успел, устал. Заниматься Анжеликой уже сил не было. И ее не опробовал, несмотря на то, что какое-то время думал даже, что влюблен, и хотел отомстить… Шутка Гарри Абаева обрела под утро свой подлинный статус – шутка, да и только, но Петя так устал и опьянел, что ему было уже все равно. Он побыл директором-распорядителем трех десятков женских тел несколько часов, такого у него никогда не было и вряд ли будет, и он тоже запомнит это на всю жизнь.
– Где Шурец? – спросил Петя.
– Спит, – ответила Виолетта и, строго глядя на школьную подругу. – Пошли, что ли? Самолет скоро.
– Подожди, – вяло возразила Жика, – мы же спать идем.
– Нет, за вещами и сразу в аэропорт.
