Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2006)
Резолюция синего чекиста Власова (курсив):
Писательница Мальцева, исходя из своего детства, постепенно становилась блудной женщиной, и она ей стала, чрезмерно блудной. О чём и написала своё единственное стихотворение. Неужели такие писатели нужны нам? Неужели же будем их терпеть?
Вспоминанья ряби воды
Так вот. Они сидели в какой-то забегаловке, весьма популярной по причине. Дёшево и ассортимент. Народу некуда, а всё идут, прут, можно даже. Стульев мало, меньше, чем людей. Но кое-как, нашли, сперва один, потом другой, спустя минут десяти около, кто-то вышел в урочный час. Столик найти было проще.
Водка, 50 грамм, лимон, наливочка у неё. Выдохнул, принял первые 25. Закусил полдолькой, глаза остыли, душа замёрзла. Сидели напротив друг друга, молодые, ещё могли бы быть крепкими нервы, бойким язык, глаза бы в похоти, но отнюдь. Одежда та ещё, в школе носили родители, покупали, когда в состояньи купить, не о том.
Сначала молчали, каждый думая за своё. Она: нет конверта, а надо маме письмо, и как там дед, и — выдохни, выдохни, выдохни — годовщина отцовой смерти, сердце. Он: думай, голова, думай, где взять, а, всё надоело, устал, на лыжах бы. И вот они, первые 25. И потекла. О чём-то. Что денег нет, и не предвидится, и что живите, как птицы, не заботясь; и так. Последнее тратят, а нет жалости, нет уныния. В их положении уже бестолку. Тратят последнее, именно. Предпоследнее было на книжку и пачку чая. Сидят последнее по кабакам, типа этого, в этом. Сидят, смотрят друг в друга, между этих, которовые здесь часто и много, то есть, есть деньги, в отличие. Смотрят, говорят, достают священные книги, между здесь прямо, на эти столы, зачитывают, затягиваются и выдыхают, потому что тут это свободно, но, конечно, только табак, да они и не пробовали. И за соседними тоже курят, и тоже в блюдечко, неприятно, но делать нечего, больше некуда, пепельниц — ни разу, смириться, как с другим смирились, возлюби ближнего, не суди. Обсужденью не подлежит, сомненью, если быть. Верят безотносительно и уже не сдерживают подтвердить. Потому и нет уныния. Денег нет, причина та же, против течения, как объяснить. Это нам объяснять, им ясно. Между них, этих двух, в кабаке остальные, они понимают, что иначе не жить, не носить кудри, не пить касторочки. Чёрная зарплата и белая зарплата, а также сделай это. Между них эти двое, которовые напротив друг друга, и трудно через себя, а жить, не революцию же, суета, близко время. Пока для них не вопрос, нет вопросов встать и уйти, и хлопнуть, и одна суета вокруг, они будто на полюсе в центре вертящегося циклона, их не штормит даже. Давай я ещё 25, потом покурю, и пойдём, а вокруг зима.
Но, что отрицать бесполезно, одиноки. Не принимает никто в их мнении. Два одиночества встретились уже давно и не в первый. Понимают друг друга, как никто, но держатся за свои одиночества, как за свободу, не меньше. И пусть хочется потрогать волосы или приобнять сбоку, за плечо, обоже, но. Поскольку. Уже видали. Уже не верят, и себе тоже, и в первую очередь. И никому не свернуть, не убедить их в том, чтобы поняли. Во-первых, мало с кем говорят вообще, а об этом — тем более. Во-вторых, кому какое. В-третьих, свобода, что с них взять, нет ничего, кроме, считается, что хоть это. У обоих в прошлом амуры, уже законченные, боль притихла, но ещё сидит, не всколыхни, чтобы можно как-то жить, а то на стены трудно карабкаться, как вспомнишь, лучше спокойно забыть и не думать, не вспоминать больше, тем более что у неё — выдохни-выдохни-выдохни. Впрочем, драма, действительно, уже глубоко, и даже с водкой и наливкой не вылезет, но может от взгляда, случайно. И тогда обоих замутить может, ровно как при вспоминании ряби воды. Даже не держи за руку, даже не прямо смотри в глаза, а смотри через других, поверх голов, вот так, разговаривай, говори только, ничего не надо думать, смотреть иначе, как так только. Два одиночества, говорите.
Писатель Луковицкий.
Резолюция синего чекиста Власова (курсив):
Писатель Луковицкий — горький пьяница. Описанную картину он наблюдал в питейной избе, разговор подслушал также. Все свои рассказики Луковицкий писал под влиянием алкоголя и впечатлений, полученных в питейном заведении. Прежде чем вышли на него, он успел написать их порядка двухсот, этот рассказ оставлен для примера, остальные уничтожены. Во время занятий писанием он не прикасался к жене, поскольку был слаб от чрезмерного пития. Жена приносила ему бумагу и ручку, раз у него всё равно ничего не получалось. Вздыхая, Луковицкий принимался за письмо, морщил лоб, вспоминая разговоры в доме чрезмерного поведения. Впоследствии эти рассказы нам пригодились. Хоть Луковицкий не помнил имён и фамилий, по описанию повадок его героев мы без труда находили их. Но как писатель он несостоятелен. Все его рассказы использовали только тему пьянства. Неужели такие писатели нужны нам, неужели же терпеть их будем?
(Убрать курсив.)
Воттакиекоробкиподвала
Будут обо мне легенды рассказывать, будут говорить про меня, что была задумчивой, ключом мимо скважины промахивалась, выпадывали из рук, да и зачем ключи, всё равно ходила лесами, ходила искать секретки, ночевала в разных домах городов разных. Один город нашла, потому что пошла на запах немытых тел, по скрипу зубов, оказалась в городке поселенцев, где мрак и зубовный стон на земле. Её, непонятно, то ли сильно любили, то ли не знали вовсе, она ходила и всем говорила, что лучше не будет, и только некоторовым шептала, что всё хорошо, и они видели в глазах достоверно радость. Она, говорить будут, не могла выносить красоту, могла, но весьма ограниченно, глаза слезились, горло комом мешало шарфу, не могла понять, Господи, откуда же столько радости? С ума сходила от этого, окончательно сходила с ума, болела, уходила из дома, бродила по городам, беги-беги-смотри-на-земле-всего-сколько, но искала секретки, думала, выведут к истине, возвращалась всё время обратно и в чужих городов грязь, и домой, домой, готовила ужин, беседы беседовала с сестрой, меняла платочки маме на лбу, отца корила, уходила вновь, искала в лесах лунные порошки, собирала пробы, носила на экспертизы. Её друзья без неё скучали и жгли в отместку леса, так, что пожар доходил до Москвы, и Москва всякий раз горела, страна просыпалась в дыму, а могла не проснуться и угореть. А она возвращалась обратно и говорила: давайте сажать леса, давайте сажать дубы, сегодня праздник древонасаждения, вставай, страна большой, вставай, на смертный драк, помогала малышу выкапывать лунку для саженца, потом целовала в лоб, спрашивала: “Ты же будешь во взрослости помнить сегодняшний (со)вместный день, не помнить, так хотя бы иногда вспоминать?” И город сажал леса, и город сажал дубы, и снова оказывался в лесу, а она уходила опять, приходила в соседний город, и там все садили деревья и тоже оказывались в лесу. И так не раз по стране прошлась. Она, скажут, неспокойна была, несколько лет в монастыре жила, она сначала была, как мы, потом выросла и стала мамой, часто говорила: цузаммен, говорила: бедойтен, говорила: айгентлищ, совсем как мы. Но потом всё забросила, всё веселье, купила карты и атласы, купила глобус с подсветкой над осиянным городом В, купила старинные книги и Жюля Верна (удивляемся ещё, как хватило денег на все эти радости, она нигде не работала весьма предолго, а радости дороговатеньки), изучала географические открытия, строила предположения, но из всей науки смогла одолеть только восемь градусов широты, и долготы немного. Друзья заходили, звали гулять, звали ехать, звали умирать от радости, а она подымала веки свои от глаз, а в глазах стояла зима, оттого, что нигде отыскать не может секретные ж. дороги. Она постепенно стала такой нелюдимой, что друзья уже не любили её, только собаки бежали за ней, поводили носом ей вслед, ни одна не залаяла. Она без устали, без устатку искала найти хоть одну дорогу, говорила, что через это счастье и вечная радость, дом радости, отчий дом, город В осиянный, через это дар знать (курсивом дар знать). И все, скажут, друзья отвернулись, перестали дружить и заходить в гости, любить перестали, не звонили, совещались про неё меж собой, что время меняет людей, и про то, что кто бы подумать мог. (Что касается последней легенды, то подтвердить её не представляется возможным, впрочем, если она рассказана в будущем времени, то всё может быть.)
Дажеиточтонедумаешь.
Одноклассники не будут верить, бить будут, крепкие кулаки, взвинченные нервы, постоянные им бойкоты, вечные изгои, куда ты лезешь, выдра, куда идёшь, внук пробегающей мимо, давай сюда, мы дадим тебе тумаков, тумаков-тумаков. Такими видятся автору внуки и внучки, вечно гонимые и вечно званые обратно, вечно ищущие и постоянно отвергающие то, что нашли, прохожие по дворам-колодцам, с восьмёркой переднего велоколеса, счастливые в своей жизни. И вот, поигрывая ключами и бормоча слова, они входят в свои дворы, в подъезды, ничего не подозревая, и получают под нос вопрос.
