Музей суицида - Дорфман Ариэль
– В Амстердаме, – ответил я, – точно так же, как ты. Так что вы соотечественники.
– Нацисты, – сказал Хоакин. – Вам грозила опасность, Джозеф. Вам должно было быть страшно.
– Только дураки не боятся опасности, – отозвался Орта. – Но с ней свыкаешься, радуешься хорошим вещам. Таким, как ваш чудесный ужин. Но теперь, когда я узнал, что ты голландец, мне кое-что стало понятно насчет этой касуэлы. – Я посмотрел на Анхелику, проверяя, заметила ли она, как хорошо у Орты получилось переключиться с темы страха, который так беспокоил нашего сына. – За этим столом нас, европейцев, двое, так? А еще двое – твои родители – родились в Латинской Америке. И что мы едим? Блюдо, которое объединяет два этих континента. Курица, лук и морковь из Старого света, и кукуруза, картофель и тыква – из Нового света. Этот суп – смесь, как и мы. Здесь, в Америке, но с корнями – недавними и далекими – в Европе. Так что мы на самом деле пробуем отражение нас самих. А вот если бы в этом супе был рис, то у нас имелся бы представитель Китая. Но, как я понимаю, в чилийском варианте риса нет, если только…
– Если только вы не бедняки, – подхватила Анхелика. – Тогда надо наполнить как можно больше желудков.
– Вот почему моя мама Анки клала в свой суп очень много риса. Мы никогда не голодали, как многие во время войны, потому что у нас была ферма и… но рис нам определенно надоел, так что я рад его отсутствию. И помидоров тоже нет.
– Нет, – подтвердила Анхелика. – Это испортило бы вкус. Не то чтобы я вообще была против помидоров.
– Как и я. Это – земная звезда, как сказал в своих стихах Неруда, дарящая нам свой огненный цвет и всю свою свежесть.
– А вы все-все знаете? – выпалил Хоакин.
– Далеко не все, поверь.
Хоакин покраснел:
– Я имел в виду – про еду?
– Ну, я обычно больше знаю о том, что люблю, а раз я люблю поесть…
– А что вам не нравится? – не отставал Хоакин, почувствовав возможность обзавестись союзником в борьбе с какими-нибудь полезными продуктами, которыми мы его пичкали, несмотря на все его возражения.
– Рыба, – ответил Орта.
– Вот видите, вот видите! Джозеф тоже не любит рыбу!
– Но раньше любил, Хоакин. Когда-то она была моей любимой едой, самостоятельно пойманная в открытом море, словно я – настоящий Хемингуэй, потом, ну… вдруг перестал. Повезло, что твоя мама не решила угощать меня рыбой. Хотя я ее съел бы из вежливости… и она очень мне нравилась, когда я был в Чили двадцать лет назад, так что, может, если я снова туда попаду, то соблазнюсь попробовать. Может, и ты дашь себя уговорить, когда вы туда вернетесь. Но спешить с решением не нужно. По возвращении в Чили тебя будет ждать настоящий парад касуэл, как те, что твоя мама делала с самого твоего рождения, готовя тебя к этой будущей поездке. Ты и не подозревал, что каждая касуэла была мостиком к твоему будущему.
Хоакин кивнул:
– Это мне нравится. Суп как мост в будущее. Спасибо, что сказали мне об этом.
– Нет, это тебе спасибо. Я об этом тоже не догадывался бы, если бы с тобой не познакомился.
И так все шло до конца ужина – и то же теплое товарищество сохранилось и когда мы вышли на веранду, чтобы насладиться десертом (великолепным карамельным фланом) и полюбоваться закатом.
Хоакин придвинул своей стул поближе к Орте, чтобы не упустить ни одного словечка своего нового друга о ванили флана, его священной роли в культуре ацтеков, и о том, как отличать орхидеи, которые ее дают, от других разновидностей этого цветка. Орта пообещал Хоакину прислать фотографии: он выращивает несколько орхидей у себя в саду дома, хотя его страсть, признался он, это деревья.
– Как и у нас с папой! – обрадовался Хоакин. – Смотрите! – Он указал на молодое гинкго перед нашим домом, добавив, демонстрируя свои не по годам большие знания: – Старейшее дерево мира. Этот вид найден в окаменелостях, которым двести семьдесят миллионов лет, это одно из самых долго существующих живых существ на этой планете. Некоторым экземплярам больше двух с половиной тысяч лет.
– Но не этому, – проговорил Орта, глядя на него через свои очки.
– Папа посадил его несколько лет назад. Сказал, что это дерево – специалист по выживанию, по храбрости. И пока мы с ним копали для него яму, он рассказал мне историю о том, как впервые увидел гинкго. Это такая история! Расскажи ему, папа.
И я поведал о своем давнем посещении Хиросимы и о том, как Акихиро Такахаши, директор Мемориального музея мира, повел меня посмотреть на хибакудзюмоку, великолепные выжившие деревья. «Они пережили ядерный взрыв, как и я», – сказал он. Ему было четырнадцать лет, когда 6 августа 1945 года атомная бомба взорвалась в полутора километрах от его школы. Его тело – искореженные уши, корявые черные ногти – свидетельствовали о том, что он пережил, что видел, когда пришел в себя среди бушующих пожаров и, обгоревший и контуженный, поплелся к реке, чтобы охладиться: трупы, разбросанные, словно камни, младенец, плачущий в объятиях обуглившейся матери, ошпаренные люди, нашпигованные осколками стекла, с расплавившейся одеждой, призраками ковыляющие через пустыню душного, темного воздуха. Но он спасся. Как гинкго. Они выжили, потому что их подземные корни уцелели и дали побеги почти сразу же после взрыва в знак того, что надежду никогда нельзя полностью разрушить.
– И с тех пор, – вставила Анхелика, – Ариэль всегда мечтал посадить гинкго…
– И после того происшествия в аэропорту Чили, с Хоакином и со мной, я решил, что сейчас – самое время. Можно по-другому взглянуть на свои собственные проблемы: приятно знать, что это дерево останется стоять, когда нас уже давно не будет. Мне нравится представлять себе поколения других людей, которые будут наслаждаться его тенью…
– Если другие люди вообще останутся, – буркнул Орта.
– Мне не особо нравится Горбачев, – сказала Анхелика. – Он ослабляет Советский Союз, и бедные страны пострадают, если американцы сочтут, что могут безнаказанно вмешиваться везде, где захотят, в отсутствие другой мировой силы, которая бы их сдерживала, но…
– Вы бы отлично поладили с моим отцом.
Тут Орта мне подмигнул.
– …но, – невозмутимо продолжила Анхелика, – одно этот Горбачев сделал хорошо: ядерная война кажется менее вероятной. Так что люди, скорее всего, останутся еще надолго, хоть я и не думаю, что они чему-то научатся, ни завтра, ни через тысячу лет.
Орта ответил не сразу. Он какое-то время смотрел на гинкго, чуть качающееся под дуновением легкого ветерка, а потом, словно придя к какому-то выводу, спросил:
– Вы прочли то эссе Маккиббена в «Нью-Йоркере»? То, которое вам дала Пилар?
– Да, – ответил я. – Мы оба прочли.
– И что вы скажете?
Эссе представляло собой красноречивый и страстный призыв к тому, чтобы человечество приняло меры по предотвращению катастрофического глобального потепления и его ужасающих последствий, периодов неумолимой жары, которые будут разрушать здоровье, губить урожай, уничтожать многие виды животных. Маккиббен в пугающих деталях рисовал наше будущее: исчезновение полярных льдов и таяние ледников, подъем уровня моря и затопление прибрежных городов, где обитают миллиарды людей, ураганы и засухи, голод и массовые переселения, войны за воду и ресурсы.
Главным виновником этой мрачной ситуации было громадное количество углекислого газа, выбрасываемого в стратосферу, превращающего тонкую небесную ткань, которая защищает планету, в зеркало, отражающее жар обратно к Земле: этот процесс начался с промышленной революцией и ускорился в последние десятилетия из-за того, что мы извлекаем и потребляем ископаемое топливо, лежавшее под землей пятьсот миллионов лет. Результаты стали ярко видны: кислотные дожди, затяжное жаркое лето, мощные ураганы, колоссальная дыра в озоновом слое над Антарктикой, наиболее опасная для тех, кто, подобно чилийцам, населяет южные районы Южного полушария. Другие последствия проявляются медленнее, но они не менее катастрофичны: более всеядные термиты, патогены и микробы, больше отходов, гнилостные свалки, исчезновение дикой природы и животных из-за того, что соленая вода проникает в русла пресных рек и в болота, прежде богатые рыбой, насекомыми, растениями.
