Музей суицида - Дорфман Ариэль
И тут она начала забрасывать меня вопросами – хотела узнать, как и где я укрылся после бомбардировки, когда в последний раз видел ее отца. Она помнила, что я оставался во дворце, когда она оттуда уходила: она меня заметила рядом с президентом. Могу ли я что-то добавить к той версии, которую они с Фиделем представляют миру?
Мое привычное утверждение о том, что я в тот день не добрался до «Ла Монеды», было встречено привычными похвалами моей скромности, которые я слышал раздражающе регулярно. Она видела меня там, с пистолетом-пулеметом в руках, готового стоять насмерть. Она с жаром повторяла, что в последний раз видела меня рядом с Альенде – точно так, как я часто себе это рисовал в мыслях… точно так, как не случилось. Именно такой конец я для себя планировал, таким стойким хотел бы остаться в памяти людей – такую революционную фигуру я из себя создал в месяцы, предшествовавшие путчу: Ариэль, о котором будет скорбеть народ, мое лицо на плакате с desaparecidos… А Анхелика будет требовать справедливости. Было ужасно неловко разубеждать Тати, внушать ей, что я не отношусь к Клаудио Химено этого мира – тем более трудно, что, как я подозревал, эта ее ошибка (а чем еще это могло быть, кого она на самом деле видела, с кем меня спутала?) еще раз спасла мне жизнь.
Потому что если бы она по ошибке не поместила меня рядом со своим отцом, готового пустить в дело оружие, которым я так и не научился пользоваться, то я, скорее всего, стал бы еще одной жертвой отрядов смерти, рыскавших по улицам Буэнос-Айреса. Они пришли за мной в квартиру моей бабушки с оружием на изготовку, требуя, чтобы она выдала мое местопребывание. Вот только благодаря щедрости кубинцев я вылетел из гнезда тремя днями раньше. Теперь мне стало понятно, почему Куба приложила столько усилий, чтобы вывезти меня и моих близких из опасного Буэнос-Айреса. Тати сказала, что в тот день я был в числе сражавшихся: меня вознаградили за героическое сопротивление в «Ла Монеде».
Семейство Альенде опять оказало благое влияние на мою жизнь.
И, конечно, запущенный ею слух продолжал распространяться: я то и дело встречался с вызванным ею призраком самого себя, – встречался с этим призраком в нескончаемых переездах моего изгнания. Этот ее мираж даже помогал мне открывать некоторые двери, облекал меня некой аурой, заставлял разнообразных спонсоров движения солидарности относиться ко мне особо уважительно. Я ни разу не давал никому повода думать, что эта версия моего героизма соответствует действительности, но и не мог всем и каждому пересказывать всю ту запутанную и болезненную для меня историю – с Клаудио Химено, Аугусто Оливаресом и полицейской баррикадой. Разумнее было похоронить эту историю вместе с историей Тати, унести этот тайный груз в будущее и надеяться, что мне никогда не придется на самом деле снова столкнуться с тем решающим мгновением на Пласа Италиа.
Я оправдывал свое нежелание снова возвращаться к тому испытанию, заявляя – и совершенно справедливо! – что все мои силы должны быть направлены на изгнание Пиночета, так что всегда было завтра… завтра будет время… завтра я смогу со всем этим разобраться… Или, может, пройдет время – и мне вообще не понадобится с этим разбираться.
Однако Джозеф Орта, сам того не зная, толкал меня к тому, чтобы я прекратил эти бесконечные отсрочки. Моя поездка в «Ла Монеду» тогда, 11 сентября, была прервана – и он предложил мне шанс ее завершить, по крайней мере в моем воображении, вернуться на место преступления, не только к гибели Альенде и гибели наших надежд на демократическую страну, но и к моему собственному преступлению, если его можно так назвать, к моему согрешению: я не перепрыгнул через ту баррикаду и не продолжил путь к президентскому дворцу, который я добровольно назначил тем местом, где хочу оказаться в случае путча… я согрешил, не умерев.
И Анхелика призывала меня к осторожности. Возможно, Орта своей просьбой разобраться с последним поступком Альенде на этой Земле толкает меня к тому, чтобы я всмотрелся в зеркало моего поведения тогда, 11 сентября. Хочу ли я спуститься в глубину самого себя, не дожидаясь того момента, когда смогу сделать это на своих условиях и в своем темпе? Потому что разве есть гарантии, что результат моих расследований мне понравится, а не разрушит все наши продуманные планы?
Мне требовалось время. Требовалось убедиться, что мое решение не будет поспешным… требовалось, чтобы жена помогла мне в этом разобраться.
Однако вылет задержался из-за тумана в «Ла-Гуардиа», а потом – тумана в Дареме, так что, когда я прокрался в наш дом на Глория-стрит, Анхелика уже спала – и я был рад, что дальнейшее самокопание откладывается до завтра, а сейчас можно просто рухнуть в постель и получить благословенное забытье сна.
Мне приснился абсурд: суд, на котором мой друг Пепе Залакет выступает обвинителем Франца Штангля, вырубившего лес, где свидетелями проходят одно дерево за другим – как те, которыми я любовался в саду у Орты.
Я проснулся, когда сквозь жалюзи нашей спальни начал просачиваться рассвет.
Аромат кофе поманил меня вниз, где Анхелика готовила Хоакину завтрак и ланч-бокс. Когда он отправился в школу, мы смогли откровенно поговорить.
– Послушай, я не собираюсь даже обсуждать, хорошо ли это для тебя или для нас, – начала Анхелика. – Не собираюсь, пока не встречусь с этим Ортой.
– Ты же терпеть не можешь летать. Ты действительно готова лететь в Нью-Йорк, чтобы…
– Нет, это пусть он приезжает сюда, в Дарем. Я хочу его проверить.
– Не доверяешь моему мнению?
– A ti siempre te meten el dedo en la boca, – заявила она. – Тебя любой одурачит, милый. Ты – легкая добыча, la presa más fácil.
– А он – нет. Думаешь, ты так легко поймешь, можно ли ему доверять?
– Вопрос не в доверии, Ариэль. Лучше вообще никогда никому не доверять, меньше разочарований. Нет, я хочу понять, кто он такой, что им движет.
– За одну встречу, за считаные часы добраться до самого его дна?
– Большинство людей бездонные, никогда нельзя полностью их узнать. Но я хочу задать ему кое-какие вопросы.
– Например?
– Например, как он сделал свое состояние, не думает ли он, что это расследование может подвергнуть нас опасности, его скрытые цели (они наверняка есть) – такие вот вещи.
– А если он скажет «нет»? То есть – он может отказаться по самым разным вполне законным причинам. То есть он вроде как занят…
– Занят своим тропическим садом, реконструкцией своей истории о трех поросятах или поиском новых фото самоубийств и деревьев? Или зарабатыванием очередной кучи денег на какой-нибудь спекуляции? Может быть. Но важно вот что: ему это должно быть нужнее, чем тебе. При любых отношениях одной стороне что-то нужнее, чем другой. И у того, кому это меньше нужно, появляется преимущество. Так что мы его проверим. Посмотрим, насколько он на самом деле вовлечен, насколько готов прогнуться, чтобы заручиться твоим согласием.
– По-моему, он не любит, чтобы его испытывали. Он догадается – он реально умен.
– Значит, приедет: если он настолько умен, то и бояться нечего. Или не приедет – и значит, провалит наше испытание, даже не начав его проходить.
– А если тогда мы упустим этот шанс?
Жена обхватила мое лицо ладошками – умелыми, нежными, умными пальчиками – и сказала:
– Ариэль, нам надо быть очень-очень осторожными. Это возвращение, оно… Я хочу, чтобы мы не сделали его еще более тягостным.
Ее осторожность меня не удивила.
С самого марта, после моего возвращения с инаугурации, на которую я чуть было не остался без приглашения, она начала высказывать сомнения относительно того, во что грядущее и якобы триумфальное возвращение к истокам на самом деле выльется, и в особенности как оно отразится на двенадцатилетнем Хоакине. Мы изо всех сил старались обеспечить ему стабильность при всей нашей скитальческой жизни и вот теперь собрались снова срывать его с места – ребенка, травмированного зрелищем того, как его отца арестовывают в аэропорту Сантьяго, и которого до сих пор мучают кошмары с чудовищами и кровью. Несмотря на все наши надежды, прошедшие годы не стерли это воспоминание и страх, и ему не пойдет на пользу то, что мы приволочем его назад в страну, где до сих пор творится насилие, которая полна людей, чья жизнь была исковеркана, трупов, которые так и не были похоронены, угроз демократии со стороны затаившейся тайной полиции. Но, конечно, есть надежда на то, что сладкая, однообразная повседневная жизнь Чили исцелит его – что сама ее монотонность докажет, что бояться на самом деле нечего, а приобрести можно многое.
