Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Ну да, я немного флиртовал с Хелле, — признался он.

— А теперь ты решил немного пофлиртовать со мной? — игриво улыбнулась я. Он склонил голову набок и улыбнулся в ответ.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он.

Позже он признался, что ему понравилась моя реакция, я была такой потрясающей. Открылась дверь, и какой-то человек вышел из нее и пошел в противоположном от нас направлении.

— Да не так уж много я об этом думаю, — ответила я. — А сейчас между вами что-то есть?

Он покачал головой.

— Хелле — чудесная женщина, — сказал он уже позже, когда мы оказались в постели в его номере. — Но между нами никогда не было ничего серьезного. Это просто недоразумение.

Мне понравилась его откровенность. А он добавил:

— Пожалуй, наши с тобой отношения — нечто большее, чем просто флирт.

На следующий день после окончания семинара я уезжала из гостиницы вместе с Хелле, к тому времени многие уже разъехались. Во мне росло беспокойство, я не слишком отчетливо понимала — насколько серьезно все это для меня, что думал Эйстейн о нас, как это воспримет Хелле, когда обо всем узнает. Все произошло как-то неожиданно. Он взял инициативу в свои руки, а я просто подчинилась. Или, как обычно, отреагировала стремительно и особенно не задумываясь, легко подстроившись под ситуацию. Я осознала, что, когда кто-то пытался поцеловать меня, моей естественной реакцией было на поцелуй ответить, и если я не успевала задуматься, назад пути уже не было.

У Хелле с собой был небольшой бордовый чемодан. Мы шли мимо витрины с детской обувью, закусочной, магазина с книгами, выставленными на стальных подставках у входа. Хелле стянула волосы на затылке, открыв шею с ниткой янтарных бус и уши с янтарными сережками. Я размышляла об Эйстейне, какой он серьезный, порядочный, зрелый мужчина. Разведен, но в этом нет его вины. Ночь с ним была такой яркой, мне захотелось, чтобы все повторилось. В поезде по дороге домой Хелле снова заговорила об Эйстейне.

— После того как мы с ним переспали, он смотрит на меня как на пустое место. Скажи, что мне нужно забыть его и больше не вспоминать.

— Да, это разумно, — отозвалась я.

— Говори же, — приказала она.

— Забудь его! — тут же выпалила я. — Не думай о нем больше!

И я помахала рукой прямо перед лицом Хелле, словно пытаясь выветрить воспоминания об Эйстейне из ее памяти.

Я не знала, как понять, когда мне нужно рассказать ей о том, что произошло, но у меня было ощущение, что в любом случае уже было слишком поздно. Или еще рано, я ведь не знала, будет ли у наших с ним отношений продолжение.

Когда мы сходили с поезда, на перроне толпилось много народу. Я чувствовала себя разбитой, меня трясло. Хелле достала с багажной полки свой чемоданчик и обмотала горло шарфом. Мы протискивались в толпе, и я мельком увидела Эйстейна и Харальда. Какой-то мужчина в шляпе шел быстрым шагом по перрону вдоль толпы людей и улыбался. Хелле повернулась и посмотрела на меня с такой теплотой, которой я от нее совершенно не ожидала. Что объединило нас? И как я не заметила этого? Она обняла меня и поблагодарила за прекрасную поездку. И я смогла только проговорить: «Удачи тебе!» — и еще: «Надеюсь, все образуется». А про себя подумала: «Все, доработаю до конца учебного года, там уже лето, и поищу какое-нибудь другое место».

Что-то совершенно другое, подумала я, спускаясь в подземку. Но что, что именно другое? А потом что-то кольнуло в груди, сердце забилось. Только я хотела встать на эскалатор, как чья-то рука легла на плечо и потянула меня назад, и страх сменился радостью, когда я вдруг поняла, что это Эйстейн.

— Поедем ко мне, — предложил он.

К нему домой, в Сагене. Восторг, в котором смешалось все: огонь свечей, звук раздвигаемых жалюзи, пуховые одеяла, запах его тела и мыла в ванной, дыхание возле самого уха, глоток холодного воздуха между поцелуями. Каждое из этих воспоминаний рождало чувство упоения всякий раз, когда я принимала душ, ехала на работу или ложилась в постель одна.

И все же. На прошлой неделе Хелле о нас узнала. Я ждала, что она как-нибудь упомянет имя Эйстейна, и я все расскажу ей сама. Мы были в учительской.

— Не знаешь, Эйстейн пойдет в пятницу пить пиво с нами? Его невозможно бывает понять, — сказала она.

И тогда я решилась.

— Я кое-что должна тебе сказать.

И рассказала обо всем, добавив в конце «прости, прости, прости».

— Ох, — только и сказала она, закрыла светло-голубой ланч-бокс, убрала его в сумку и вышла из учительской. После этого она не перестала со мной разговаривать, была любезной, но сдержанной.

В четверг, когда задувает холодный ветер, листва укрывает землю плотным ковром, а деревья стоят голые, по дороге в школу я думаю о Моргане и его трудностях с математикой — думаю как о конкретном событии, которое можно отследить во времени: вот здесь Морган начал сдавать. Или это я его упустила. На фоне серой погоды красный и синий автомобили кажутся особенно яркими; когда я вхожу в школьные ворота, мимо меня медленно проезжает белый «фольксваген». Я тут же вспоминаю о старом светло-голубом «фольксвагене» Руара. Не в его привычках было кичиться и важничать, он гордился, например, тем, что был совершенно равнодушен к роскошным автомобилям.

Бывая у Элизы, я обычно задавала ее сыновьям математические задачки, заставляла считать в уме. Например, сколько будет восемью восемь. Я понимала, что у Стиана есть способности к арифметике, а Юнас, хотя и постарше, соображает туго. Но все же он никогда не сдавался, мог сидеть и думать, и думать, пока лицо не покраснеет, хотя он редко добирался до правильного ответа. Стиан решал в уме быстро, а если ему было неохота ломать голову, с некоторым пренебрежением и уверенностью в собственных силах исчезал из комнаты. Мне казалось, что во время наших занятий с Юнасом, когда мы сидели над какой-нибудь задачкой, которую он не мог решить, у нас возникала особая связь. Вечернее солнце касалось лучами его лица, он зажмуривался, закрывал глаза руками, но никуда не уходил и продолжал думать, не отнимая рук, пока не сдавался — и либо отвечал неправильно, будто заранее понимая это, либо не отвечал вообще.

Однажды Элиза сказала мне, что опасается, не испытывает ли Юнас дискомфорт, когда у него раз за разом что-то не получается в моем присутствии. Я уверяла ее, что она ошибается, я воспринимала все иначе, но Элиза уверенно кивнула — да, именно так и есть: в последнее время ей кажется, что он со страхом ждет моего прихода. Вот этого ей не стоило говорить, она могла бы промолчать. И потом еще много вечеров подряд, лежа в кровати без сна, я сжимала зубы от стыда, унижения и жалости к Юнасу и самой себе.

В дверях учительской появляется Эйстейн в клетчатой рубашке; я чувствую, как подпрыгивает сердце, потом появляется удивление — а с ним-то что такое? Он улыбается мне, обнимает за плечи, проходя мимо. Сидящая за одним из длинных столов с газетой Гуннхиль поднимает голову и листает страницы, с трудом скрывая любопытство — она хочет знать, что происходит. Как по мне, так весь мир уже может обо всем узнать.

Вдоль одной стены просторной учительской тянется ряд высоких окон, два длинных стола друг напротив друга. Кто-то повесил на окнах занавески, потому что они здесь должны быть, а на стену, где было свободное место, кто-то прибил картину с изображением пустынного пейзажа. Но все предметы здесь как будто разрозненные, нет общего стиля. Откуда-то появился секретер, старый и потертый, он хорош сам по себе, но, неуместно втиснутый между двумя дверьми, совершенно не подходит обстановке в учительской. Над секретером висит картина, на столе в голубом горшке — растение с розовыми цветами, рядом стеклянный подсвечник со свечой. Это всего-навсего помещение для учителей, но обстановка, лишенная художественного вкуса, повергает меня в уныние. Здесь не хватает стиля и души.

По пятницам Эйстейн обычно пьет пиво с коллегами. Он может смотреть «Крестного отца» сколько угодно раз. Из книг предпочитает Хемингуэя и Стейнбека, Дага Сульстада и Яна Кьерстада. Радуется, что сын уже дорос до игры в «Монополию», хотя сам ненавидит капитализм. Когда мы ночуем у него, он с удовольствием пьет кофе и читает газеты по утрам. Иногда мы ночуем у меня, и тогда по утрам он не находит себе места. Все не по нему: кофе не так сварен, в ванной все не на своих местах, дорога до работы длинная и непривычная. Его борода и волосы, мягкие на ощупь, в вечном беспорядке, одежда вечно мятая, а в школе он надевает кожаные сандалии прямо на толстые носки. Во всей домашней обстановке: мебели, занавесках и коврике на стене — сквозит та же мягкость и неопрятность. В ванной зеленая полупрозрачная мыльница в виде лягушки. Запах здесь напоминает ароматы моего детства, словно возвращает в квартиру тети Лив. Здесь я могу и хочу остаться, и я представляю себе, что так и будет до самого конца моей жизни.