Владимир Шаров - Репетиции
На это Никон сказал ему, что не Сертану — протестанту, а может быть, и католику (тут Сертан испугался, потому что, если в России знали про его католичество, у него могли быть очень большие неприятности: и острог, и Сибирь, и что угодно) дано найти на земле Христа, найти и явить миру Христа — поверить в такое невозможно. Христу все ведомо, и, когда будет надо, Он явится Сам — это Его дело, а не Сертана. О Христе Никон говорил еще долго, но в том же роде, ничего нового, он словно старался для себя уяснить, что будет; было видно, что он только нащупывает и ничего точно не знает, ни в чем точно не уверен. Сертан потом подумал, что все они: и Никон, и он, и крестьяне — сначала говорили и делали всегда кем-то ведомые, а затем долго и медленно понимали, что делали и для чего.
Здесь надо сказать, что, несмотря на отказ Сертану, несмотря на намек на его католичество и на то, что и у него, Сертана, своя четко очерченная роль — и все, чтобы дальше он не шел, и еще: что’ у кого-то, во всяком случае не у него, протестанта или католика, есть роль важнее его роли, несравненно важнее, это было как раз тогда, когда он первый раз начал думать, что он, Сертан, в Новом Иерусалиме главная птица — сделано это было Никоном по-прежнему мягко, как, впрочем, в последнее время он говорил с ним всегда, и Сертан скоро понял, что никакой опасности для него нет, даже если Никон действительно точно знает о католичестве, что сказано это просто чтобы окоротить его и поставить на место, а думает Никон о другом и старается понять другое, а именно: что он, Никон, затеял, что он делает, что готовит. И даже более важное: он ли это делает, потому что что-то понял, что-то знает, считает нужным делать, или его ведут, как ребенка, и он просто, потому что ребенок, — идет. Наверное, здесь было и то и то, и все перемешалось, как слоеный пирог; сначала Никон знал и шел сам, потом забывал или пугался и дальше шел, не помня, чего хотел, лишь постепенно, из того, что им уже сделано, назад, вспять понимая, что, для кого и зачем он делал.
Сейчас, когда Никон говорил с Сертаном, его волновал, конечно, не Сертан, а Христос: действительно ли Он явится и когда явится; то, что делает он, Никон, делает ли он по Его воле и, значит, все идет правильно, как и должно идти, и нет ничего такого, что делать не надо: он исполнитель, усердный исполнитель, — чего же еще желать, — или он задумал это сам, задумал какую-то чертовщину, все от лукавого, и в первую очередь Сертан — неизвестно откуда взявшийся католик — Никон знал, что он католик, — все по дьявольскому наущению, и вообще этот его театр и, главное, Новый Иерусалим, который он затеял и убедил присоединиться к себе царя, — тот же театр, действительно дьявольское искусство, только представить себе: католик-лицедей ставит пьесу, а патриарх Святой Руси и царь Святой Руси строят ему декорации — и как строят: ни сил не жалея, ни денег. Или все же он, Никон, без Христа повторяя на Руси то, что уже было в Палестине, и этим напоминая Ему, что здесь, на земле, Он нужен, Его помнят и ждут, как бы говоря, что и Он, Христос, Сам давно хотел прийти и прекратить страдания людей, и что же Он не идет, ведь люди больше не могут, у них не осталось сил, — прав, а может быть, он требует, торопит, убыстряет то, что никак не может быть убыстрено, нарушает то, что было сказано раньше и многими повторено: человек не знает и не может знать, когда наступят последние времена; думать, что знаешь, верить, что знаешь, — грех и страшное кощунство. А то и в правду это — лишь театр, просто театр, и он, говоря, что Сертан не должен искать исполнителя Христа, как бы зовет самого Христа сыграть свою роль, тоже зовет Его в Театр, иначе постановка погибнет. Но тут снова замкнутый круг: ведь кто же, если не Христос, должен играть роль Спасителя?
О Христе и о том, как актеры будут репетировать без него, Никон сказал Сертану, чтобы он не беспокоился, все будет в порядке, так, будто Христос есть, актеры будут играть так, как будто Христос с ними, пускай только он, когда до репетиций дойдет дело, скажет ему, Никону. Сертан знал, что ничего в порядке не будет и не может быть, но он и сам не хотел, чтобы сейчас эта история вдруг разрешилась и кончилась катастрофой, и, похоже, что, хотя оттягивать репетиции до бесконечности было не в его интересах, форсировать и разом ставить на них крест ему сейчас тоже было не надо. Он свернул этот разговор, но запомнил, что теперь у него есть еще один козырь, что он Никону о Христе уже говорил и предупреждал его.
Дней через пять после этого столкновения он, продолжая набирать актеров, начал первые пробы и распределение ролей. Потом пришел черед их заучивания. Это было самое тяжелое для Сертана время, он работал с актерами сутками и почти не спал. Крестьяне были неграмотны и учили роли целиком с голоса. На эту работу он не мог поставить вместо себя никого, ни из монахов, ни из других умеющих читать. Дело было не в том, чтобы актеры запомнили слова, а им и это было тяжело, память их была нетренирована и слаба, они довольно легко пересказывали текст, но с неимоверным трудом заучивали его, главное другое: слова, понятия и отношения к людям, к миру были им совсем не знакомы, чужды, и даже когда они понимали слова, смысл они часто не разумели, и это тоже надо было или увидеть, или догадаться и растолковать им, и вот это их совместное чтение и запоминание было одновременно и репетицией, и объяснением, и всем чем угодно, только не простым заучиванием. И усилия его не были напрасны; день за днем работая с актерами, он видел, как медленно и постепенно слово работает в них, видел, как слово меняет человека.
Когда Сертан говорил и с его голоса они повторяли и старались почувствовать то, что́ он говорит, в нем, словно в птице, у которой только что вылупились птенцы, просыпался материнский инстинкт: они как бы ели из его рта, и он нередко забывал, что это не его слова, но тут ничего плохого, на наш взгляд, как раз не было. Так вот в часы, когда он читал им Евангелие, все их силы уходили на то, чтобы запомнить, просто запомнить и слова, и интонацию, и темп речи; они пыхтели, потели и уставали куда больше, чем на пахоте, и здесь ни о каком настоящем понимании пока речи не было, и лишь когда они запоминали и им казалось, что основное дело сделано и можно передохнуть, в это время слово и начинало в них жить.
Если Сертан с первого раза угадывал и правильно выбирал исполнителя, роль скоро поглощала выбранного, он сливался с ней, переставал бояться Сертана, переставал думать, что раз он запомнил и эта непомерно тяжелая работа сделана, теперь можно шабашить, в нем возникало понимание, что это его собственные слова и он не только вправе, но и должен произносить их так, как считает нужным, а не так, как показывал Сертан. Надо сказать, что это «так, как считает нужным» относилось лишь к интонации, то есть к привнесенному Сертаном, а слова — до единого — были подлинные и ни разу никем из них не менялись — значит, и в Евангелиях все было правильно; в подтексте каждого слова, которое произносили после Сертана актеры, было — что в Евангелиях все правильно, и Сертану делалось от этого хорошо.
