Иван Зорин - Повестка без адреса
Отец: Я видел сон, который хочу показать всем.
Сын молчит.
Отец: Это лучший из снов. И, как небо, уёмистый: в нём есть место безумству, мечтам и проклятиям… А разве остальное не растёт из них?
Сын молчит.
Отец: К тому же мой сон состоит из снов, каждый из которых содержит его целиком…
Сын молчит.
Отец:…и в каждом, как в зеркале, отразятся сны обо мне, сыщется место удивлению, страху и благодарности.
Сын молчит.
Отец: И тебе…
Сын:???
И тут Кондратов узнал свой «Дневник, продиктованный бурей». Скомкав салфетку, он выбросил её в ведро. Потому что не желал знать продолжения. И боялся, зная его.
Когда он поднял глаза, то рядом не было ни Пыкина, ни фон Лемке, а вместо цыплёнка на подносе дымилась окровавленная голова в гнезде пёстрого, в «горошек» галстука.
На мёртвом лице рыжел ус, а из-под опущенных век катились слёзы. И Кондратов прочитал в них: «Отец, отец, для чего ты оставил меня?»
СЫН«Блаженны не вкусившие власти, — думал Адам, измеряя шагами Бульварное Кольцо, — их не испытывает сатана».
Была Пасха, луна висела серьгой в ночи, с деревьев сыпались тени и, перемешиваясь с листвой, шуршали под ногами.
Адам вспоминал Пыкина: «А кончилось тем, что Сын искупил вину Отца, пострадал и был прощён!» И не соглашался. «Отцы не тираны, — думал он, — было время, и они шли той же дорогой…»
Под утро у крыльца родильного дома сгрудились люди. Адам увидел сморщенное личико, закутанное в пелёнки, как солнце в облака. И по его мимике прочитал
ДНЕВНИК ПОДКИДЫШАБоже, с каким равнодушием они обсуждают мою судьбу! Жалко, не умею говорить, иначе наплёл бы с три короба про благородное происхождение и врождённые таланты! Да и пелёнки мешают, а то бы заломил руки, чай, не Станиславские, поверили бы…
О, Господи! Я не хочу в сиротский дом! Что они там мелют про сплюснутый череп? А про дурную наследственность? Как им не стыдно! Моя мать — шлюха, отцов — на всех хватит, но я же не выкидыш! И у меня есть права! Да, я родился с зубами и сам перегрыз пуповину. И что? Да на свете каждый второй такой!
Адам разинул рот. «Галка влетит, — криво подмигнул младенец. — И не гляди так, дырку просмотришь!»
А ты, лысый, чего наклонился? Свою жену агукай, урод, и убери слюнявый палец — откушу! А что они талдычат про слабое здоровье? Мерзавцы, я вас всех переживу!
Чу! Принимают решение — пора корчить рожу и плакать, плакать!
Повинуясь порыву, Адам растолкал зевак и взял младенца на руки. Тот пискнул, и на его губах повисла улыбка блудного сына.
Народ стал расходиться.
— Тоже мне, папаши, — бурчала полная дама, разведённая в четвёртый раз, — бросают детей, где попало…
Из-под косынки у неё торчали бигуди.
— Заткнись, дура! — взвизгнул младенец. — Надо было своих кобелей на цепи держать!
Адам оторопел.
— И то верно… — вздохнула дама, и бигуди стали, как свитки, разворачивать печальную повесть напрасно прожитых лет.
— Ещё чего! — отвернулся младенец. — Каждому охота, чтоб его дневничок почитали, но мы, тётя, торопимся…
СТРАНИЦЫ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К НОВОМУ ПОНЕДЕЛЬНИКУ, ИЛИ РОЖДЕНИЕ КОСМОСА
Солнце сияло так, будто в первый раз видело землю, пуская воздушными поцелуями «зайчиков». Адам ввалился со свёртком подмышкой и, разворачивая в прихожей мокрые пелёнки, выдохнул:
— Это мой сын!
Кондратов растерялся:
— А где же мать?
— Дедушка, — оскалился младенец, — я плод непорочного зачатия, моя мать умерла родами — ты заменишь её!
Кондратова передёрнуло. «Этот кукушонок всех из гнезда выбросит», — подумал он, и от этих мыслей у него запотели очки.
— Не дрейфь, — прочитал его страхи новоиспечённый внук, — тебе в богадельню рано, ещё послужишь!
Память трудолюбива, как пчела, и безжалостна, как тюремщик. Она лепит свои соты, расселяя нас по одиночкам, от которых теряет ключи. А Кондратову казалось, что кто-то забирал его воспоминания, и он чувствовал себя голым, будто камень в степи.
— Извини его, — доносился, как в трубу, голос Адама, — ему же надо зубки точить…
И всё встало на свои места. Теперь и Адам строил мир, и его мир столкнулся с миром отца. Если раньше он был частью отцовского мира, то теперь и отец стал частью его мира. В отпочковавшейся вселенной появился другой бог и другой сын. И каждый хищно метил территорию.
— Ты меня не жалоби, — покрикивал на Романа внук, — вы, интеллигенты, как амёбы — беспомощны, но живучи!
«Да-да, — мысленно соглашался Кондратов, которому мир казался теперь простым, как грабли, и злым, как чеснок, — лучше иметь твёрдый шанкр, чем мягкий характер».
Анастасия ходила молчаливая, подчиняясь изменившимся законам, стирала бельё и грела молоко. Она нашла свой угол на задворках новой вселенной. Только раз, вытирая пыль, прошептала, указав тряпкой на спящего ребёнка:
— Но он же не твой!
— Мой, не мой, какая разница? — философски изрёк Адам. — Сын всё равно похож на отца, как «калька» на «гальку».
Бунт был пресечён, и Анастасия в душе радовалась этому.
— Как мы назовём его? — перевела она разговор.
— Космос, — не задумываясь, ответил Адам. — И он искупит нашу вину, ибо все отцы повинны в страданиях детей…
ФРАНЧЕСКА ДА РИМИНИ
Дело было сразу после войны. Американский лётчик Арчибальд Брэдли, имевший чин полковника и награды за храбрость, получил назначение на военную базу в Италии.
Провинциальный Римини, пыльный и скучный, оставлял только выпивку в набитых солдатами барах, и Брэдли проводил там всё свободное время. Он садился спиной к стойке и, поднимая сведённые, будто для крещения, пальцы, повторял заказ. В Италии ночи душные, положив на стул пилотку, Брэдли расстёгивал верхнюю пуговицу, и наружу лезли седые волосы. Ему было за сорок, и они уже перебежали с груди на шею, слившись с синеющей щетиной. Всю ночь Брэдли дулся в карты: к утру его глаза краснели, а морщины обозначались ещё резче. Тогда, не вынимая сигары, он тяжело вставал и вразвалку тащился на службу, где отсыпался — старшему по званию всё прощали.
Брэдли ненавидел Италию, проклинал её жаркое солнце, а, когда приходилось пить с молоденькими, смуглыми лейтенантами, которые всё время смеялись, оттого что война кончилась, а они остались живы, с особенной силой чувствовал себя стариком. Однако было в нём что-то привлекательное, делавшее его неотразимым для женщин. Их возбуждал его хриплый, прокуренный голос, хищный, с горбинкой нос. Они не могли устоять перед глазами, прозрачными, как озера Пенсильвании, и небольшим, глубоким шрамом на левой щеке, полученным ещё до войны на память о мексиканской границе.
И всё же он удивился, когда Франческа призналась ему в любви.
— Ты совсем юная… — ворочал он непослушным, распухшим вдруг языком.
— Итальянки созревают рано…
— Но почему — я? — разводил он руками. — Вокруг столько синьоров…
— Наши мужчины слабые, а ты — сильный…
Он слышал это множество раз, и всё равно ему было приятно.
Теперь вечерами Брэдли ждал стук каблучков на лестнице — Франческа прибегала к нему после школы, с порога бросалась на шею, обдавая свежестью юного тела, шептала итальянские слова, не требовавшие перевода. Брэдли льстила эта связь: раньше он ходил в бордели к размалёванным, грубым проституткам, а тут — хрупкая, глазастая девочка. И он дарил ей конфеты, бусы… «Для малышей», — уговаривал Брэдли, когда Франческа отказывалась. Она была старшей — во дворе с визгом носились её братья и сёстры, которых Брэдли никак не мог сосчитать.
«Пора…» — вырывалась Франческа, едва опускались быстрые итальянские сумерки. Брэдли не провожал. Как-то раз Франческа искала зеркальце, нетерпеливо, по-женски перетряхивала сумочку, и на постель тяжело вывалился кривой, остро отточенный нож.
— Чтобы постоять за себя… — нахмурилась она.
— И ты способна? — усмехнулся Брэдли.
— Не сомневайся…
Она жила с крикливой, усатой матерью, вечно колдовавшей над ржавым, дымившимся корытом, и с пропахшим чесноком отцом, горбившимся перед домом в рваном плетёном кресле. Глядя на мать, Брэдли видел будущее Франчески. Скоро она выйдет замуж за какого-нибудь лавочника — итальянцы все торгаши, — расплывётся, нарожает кучу грязных, бойких детей.
«Колючий…» — притворно сердилась Франческа, раскрыв губы для прощального поцелуя. Она убегала, а Брэдли шёл в ближайший бар, забываясь там до утра.
Сошёлся он с ней от скуки, как сходятся с туземкой в чужой стране, не придавая особого значения. К тому же один раз Брэдли уже был женат и не вынес из брака ничего хорошего.
— А какая у тебя была жена? — спрашивала Франческа, и её глаза вспыхивали в темноте, как угольки.
