Пилип Липень - История Роланда
65. Истории безоблачного детства. О правильности преподавания
Будучи по натуре человеком недоверчивым и подозрительным, наш папа время от времени приходил в школу и сидел на занятиях, чтобы оценить правильность преподавания. Папин визит почти всегда кончался пререканиями и препирательствами с директором школы, и урок прерывался на середине.
– Такой подход неверен в корне, – протестовал, например, папа, когда мы рыдали и сморкались на уроке литературы, жалея Муму или Эмму. – Человек не должен принимать вымысел за правду и лить слёзы из-за несуществующих персонажей!
– Как вы не понимаете! – охотно возражал директор, – Дело ведь не в том, существуют персонажи или нет, а в том, что человек, читая, развивает в себе способность к сочувствованию и сопереживанию.
– Какая недальновидность! – корил его папа. – Вы приучаете детей питаться лёгкой пищей и отдаляться от живой жизни. После сладкой книжной жвачки человеку намного труднее здраво реагировать на реальность, требующую самостоятельного кусания! Опасный эскапизм, от которого недалеко и до фашизма.
На это директору было уже сложнее ответить, и он, выигрывая время и собираясь с мыслями, отворял бар, наливал себе и папе по рюмочке бренди, брал его под руку и приглашал прогуляться по саду. А нам только этого было и надо! И на мучения Свана, и на томления Дедала, и на меланхолию Живаго нам было глубоко наплевать. Мы весело хлопали хрестоматиями, смахивали театральные слёзы и доставали долгожданные бутерброды.
Когда папа и директор возвращались из сада, нередко оказывалось, что они поменялись точками зрения. Например, папа теперь поносил американского писателя Г. Мелвилла за наивное близорукое самодовольство: как же эта сволочь могла быть так глупа, что без тени сомнения предсказывала китовым стадам многая лета? У папы в глазах даже слёзы блестели из-за того, что она, эта сволочь Г. Мелвилл, слишком рано померла, и уже никак не возможно ткнуть её подлым носом в Красную книгу. Директор потешался: подумаешь, киты, что за дело нам до них, если мы их никогда не видели и не увидим; жалеть китов – то же самое, что жалеть Уэллсовых марсиан. Людей жалейте, людей! Г. Мелвилла жалейте, разве он не вымер как кит?
От таких рассуждений бутерброды застревали в горле. К счастью, к этому времени обычно приходила мама и забирала нас домой. Она имела очень ясные взгляды на литературу и всегда быстро расставляла всё по местам. Того же Г. Мелвилла она презирала: вместо того, чтобы восхищаться женщинами, он восхищается китами! Это была её основная претензия. Но потом она добавляла: вдумайтесь! Восхищаясь китами, он сдирает с них шкуру, потрошит, вдыхает аромат внутренностей и, стыдливо укрывшись за грот-мачтой, пробует их свежий жир на вкус. Вам это ничего не напоминает?.. Папа торжествовал, а директор не смел перечить, он только трепал нас на прощанье по волосам, приговаривая какую-нибудь ласковую бессмыслицу: любишь Петрарку, люби и Ремарка.
66. Истории безоблачного детства. О выздоровлениях
Однажды по весне, поближе к концу апреля, мы заметили во дворе дома к северо-западу от нас какое-то неуловимое шевеление. Этот дом пустовал более полугода, и мы с братиками уже заждались нового соседа. Мы припали к забору со всей возможной пристальностью, но долго ничего не различали, кроме почерневших сугробов и влажных веток крыжовника. И если бы не метод художников-открыточников – разбить пространство на квадратики и подробно рассмотреть и проработать каждый – мы бы так его и не нашли. Он сидел на толстом чурбаке, привалившись к поленнице, и безмятежно жмурился на солнышке. Телогрейку он наставил парусом, чтобы ветерок веял за пазухи, но не сквозил; руки держал на коленях, и кисти свисали отвесно, будто каменно-тяжёлые. Казалось, соседу доставлял необыкновенное удовольствие каждый вздох – так блаженно улыбался он бледными губами. Мы предложили ему халвы, но он только слабо качнул головой.
– Я выздоравливаю, детки. Я после переезда сильно болел, а теперь вот встал на ноги. Так приятно выздоравливать…
Каково же было наше удивление, когда выйдя на улицу ночью – а мы всегда выходили ночью, чтобы удостовериться в том или ином – мы увидели соседа лежащем на сугробе, в одной исподней рубашке.
– Скоро совсем тепло станет, детки, надо ловить момент. Я специально заболеваю, чтобы потом поправляться – удивительное ощущение…
Он провёл в постели ещё несколько дней, и скоро вновь наслаждался выздоровлением, сидя в истоме у поленницы и наблюдая за неспешными облаками в вышине. Вообще простужаться я не очень люблю, говорил он, предпочитаю отравления: после отравлений особая нега и умытость мира, драгоценная усталость. Мы принесли ему обойного клея и отбеливателя, и он нехотя поел, из вежливости. К химии он был равнодушен, ему больше нравились растительные отравления – густые настои из всевозможных багульников и борщевиков, на голодный желудок. Иногда для разнообразия он резался ножиком, чтобы потом упоённо чесаться и сдирать корочки, иногда натирал мозоли или до сладкой боли перенапрягал мышцы. Дома он ходил в тельняшке и тренировочных штанах, и у него было совсем обычно – репродукции, радио, газовая плита. Обычную еду он тоже ел, например макароны, но со сдержанностью и безжизненностью во взоре, порой поводя бровью. Поначалу мы тревожились, что сосед может не рассчитать силы и преждевременно отправиться к праотцам, но постепенно успокоились – наитие ни разу не подвело его, и он, говорят, беспечно тешил себя до глубокой старости.
67. Истории безоблачного детства. О любви
Когда мы с братиками перешли в следующий класс, директор собрал нас возле оранжереи и торжественно объявил о начале нового курса ботаники. Обрадовавшись, мы загомонили и затолкались локтями – потому что любили разные растения, особенно брокколи – но Хулио нахмурился и, возвысив голос, заявил прямо в лицо директору:
– Отчего вы учите нас неважному, а важному не учите?
– Что же по-твоему важно, дитя?
– Любовь! – отвечал Хулио с большой уверенностью.
Мы были восхищены братом и ликовали. Директор тоже обрадовался: он обнял Хулио, расхвалил его и подарил костяной гребешок с тонкой резьбой, изображающей созвездия. Не сходя с места, директор отменил всякую ботанику и отправил запрос в районо на достойного преподавателя любви.
В районо нас поняли сначала слишком прямолинейно и прислали жаркого брюнета с затуманенным взглядом, в белоснежной сорочке, расстёгнутой до солнечного сплетения. Он поглаживал себя по золотистой груди, поигрывал колечком, продетым в правый сосок, и часто наклонялся к нашим ушам, будто желая что-то шепнуть, но не шептал, а лизался, извилисто и щекотно. Именно в лизаниях и заключалась основная его идея: лишь с удовольствием облизав, можно по-настоящему полюбить. Вспомните поцелуи, вспомните самые потаённые ласки? Ведь правда же? Мы охотно лизались на уроках, но в целом отнеслись к брюнету скептически, и вскоре ему в помощь появился второй учитель.
Второй был тоже затуманен, но бледен и порывист, он учил, что развивать любовь нужно посредством неустанных размышлений о предмете, а самые лучшие размышления – это сочинение стихов. Подбирая ритм и рифмы, мы как бы подступаем к предмету с разных сторон, рассматриваем его одновременно отовсюду, и в каждой словоформе отыскиваем совершенство. Третий учитель, в толстом вязаном свитере, дополнял и отчасти опровергал второго: при размышлениях о любви, детки, надлежит оперировать не словами, но понятиями, и прежде всего следует чётко определить терминологию и построить семантико-статистический граф-вектор. Четвёртый учитель прикатил на велосипеде и, пригладив ладонью начёс, завёл разговор о семейном укладе, о здоровом наследовании, о крепкой державе, о мудрости предков. Математика – хорошо, приговаривал он, но вековые традиции пращуров – куда как лучше.
Директор едва успевал менять расписание, мы изнемогали от упражнений, а учителя всё прибывали и прибывали: всклокоченные искусствоведы, напомаженные психиатры, телеологи, кибернетики, адепты духовных практик, химики, артисты кино и даже экономисты. В конце учебной четверти они попытались устроить нам экзамен, но из-за преподавательской давки мы с братиками так и не смогли пробиться в актовый зал.
Мы пошли к озеру и неподвижно сидели на обрыве до самого обеда. Мы были до такой степени переполнены любовью, что боялись пошевелиться – при неосторожном движении любовь лопнула бы изнутри наши тонкие оболочки. Мы понемногу выпускали её – на широкую воду, на медленные облака, на травяные метёлочки, друг на друга – и она сочилась из нас медовыми струями, почти осязаемыми. А я обнаружил – хотя скрыл это от братьев в тот день – что полюбил свой мизинчик. Немного искривлённый, с трогательными морщинками, он казался мне маленьким весенним цветком в своей нежной беззащитности. Опустив руку в карман, я незаметно ласкал его, и он отвечал мне чуть заметным, но преданным дрожанием.
