Елена Яворская - Жестяной самолетик (сборник)
— Здравствуйте! — восклицает девушка таким тоном, как будто бы ждала меня и только меня. — Проходите, пожалуйста! Вам в кабинет один-А. Пойдемте, я провожу. Только осторожненько, очень осторожненько, ступенечки скользкие… ну, понимаете, евроремонт…
Деликатно поддерживая меня под локоток, сопровождает до самого кабинета, даже дверь передо мной открывает, прямо-таки неловко.
А в кабинете меня поджидает солидный дядя с таким располагающим лицом, что просто хочется немедля выболтать все тайны, несмотря на то, что у меня и в помине нет.
— Добрый день. Присаживайтесь. Я отниму всего лишь пять минут вашего драгоценного времени на оформление страховочки, зато с ней вы почувствуете себя увереннее и…
— Какой страховочки? — уточняю я, и мой собственный голос испуганным эхом отзывается у меня в ушах. — Я тут по делу.
— Вот и замечательно. Не стоит беспокоиться, — хозяин кабинета ласково мне улыбается. — Ничего страшного не происходит. Пустячок — на днях посетитель поскользнулся на нашем замечательном европокрытии и вывихнул пальчик. Наш мэр, неустанно печась о здравии горожан, распорядился каждому оформлять страховку…
Проникновенно смотрит мне в глаза. И уж не знаю, что он там видит, но тон его мгновенно возвышается до патетики:
— Какие-то жалкие сто рублей! Согласитесь, милая барышня, спокойствие стоит куда дороже.
Я расстаюсь со стольником, не столь сожалея о его судьбе, сколь мечтая поскорее достичь определенности.
С «поскорее» выходит облом. Потому как, повыспросив у меня личные данные и дробно отстучав по клавиатуре, хозяин кабинета выдает мне свежераспечатанный, еще тепленький листок в обмен на стольник, который тотчас же исчезает — как будто бы в широкую лапищу самостоятельно и добровольно втерся.
— Распишитесь, сделайте милость, — задушевно просит дядечка. — А теперь пожалуйте в кабинет один-Б, заверить.
Я пытаюсь возражать, но он срезает меня неожиданно категоричным:
— Так полагается.
Ну и прохиндейская же у него рожа!
Серьезная тетя из одного-Б без долгих слов берет с меня две сотни, вносит пропечатанный на бумажке номер в какой-то реестр, ставит свою подпись, требует расписаться здесь вот, и тут, и еще вон там, и, секунду посверлив меня взглядом, отрывисто приказывает следовать в кабинет один-В.
Я уже не протестую. Мне начинает казаться, что и вправду так нужно.
Я сжимаю в руке чертову бумажку — до боли в пальцах.
У массивной черной двери с номерком и литерой — четверо. С одним на всех выражением тоскливого ожидания на лицах. Боюсь, что у меня точно такое же. Достаю из сумочки зеркало, подрисовываю помадой улыбку. Жду, пока подойдет моя очередь. Через полчаса похоронного вида старуха за три сотни заверяет заверенное и, гипнотизируя меня поверх очков взглядом кобры предпенсионного возраста, велит поставить подписи в нескольких гроссбухах самого что ни на есть амбарного вида, а потом расписаться на каких-то копиях и копиях копий.
Еще через час в кабинете один-Г ставят печати — обычные и сургучные. Это обходится мне еще в четыре сотни. Разросшаяся очередь переползает к кабинету один-Д. Я — членик многоножки, все, что от меня требуется — не сбить шаг…
Не удается. Разрезая многоножку пополам, ко мне устремляется приветливая девушка-Деловой Костюм.
— Я вижу, у вас небольшая проблемка, — радостно щебечет она — и глядит на мою правую руку, сжимающую отягощенную подписями и печатями бумагу… нет, документ! Документ, отнять который у меня можно только вместе с рукой. Боль расползается от запястья до предплечья. — Пойдемте, я провожу вас к доктору. У нас теперь такая штатная единица имеется, введена личным распоряжением господина мэра.
Доктор, обитающий в кабинете четырнадцать-Ж худ, нетороплив и улыбчив. Я ничуть ему не доверяю, но за то время, что он разжимает мои сведенные судорогой пальцы, совершенно неожиданно для себя успеваю поведать обо всех своих сегодняшних мытарствах.
Он с притворным сожалением качает головой:
— Значит, в один-Д не дошли? Очень жаль, очень жаль. Страховочка-то ваша так и осталась недооформленной…
— Посмотрите в сумочке, — выдавливаю я. — Там хватит.
— Хватит, — с видом профессионала констатирует он. — Сожалею, но вам ничего не останется.
И улыбается.
— Ну что ж, займемся вашей очаровательной ручкой… Ну а с чем к нам препожаловали?
И я рассказываю о заказе, а заодно и о своих задумках — о стилизованных нарядных трамвайчиках, рубиновых на серебристом, о речке в образе изумрудной птицы, о громоздящихся друг на друга разноцветных кубиках городских строений. Вообще-то, изначально мне представлялись приглушенные цвета и нечеткие линии, но сейчас хочется буйства, праздника… свободы!
— А как вам вот это полотно? — доктор кивает в угол, где притулилась картина в простенькой запыленной раме…
…Серые казематные стены, бурый стол-монстр, несущий на своем хребте хрупкую белую чашку, зажатую в тиски гигантскими бутербродами с икрой, густо-черной и кроваво-красной. А над всем над этим царит и чахнет бледный человек в костюме неопределенного цвета. Лицо — одни глаза, все прочее лишь только намечено. А вот глаза… В них усталость и ненасытность, ненасытность и усталость…
— Был у нас во время оно живописец, Петр Полынкин. Может, слышали?
Я отрицательно машу головой, не столько отвечая на вопрос, сколько пытаясь отогнать наваждение. Мне по-настоящему жутко.
— Он писал те картины, что двадцать лет и два года фойе укарашали. Спокойненькие такие пейзажики, без вычурности. А эту вот… э-э-э… странность подарил нашему градоначальнику на прошлый юбилей. Да не глянулась она юбиляру, постранствовала из кабинета в кабинет, а теперь вот у меня обжилась. А мне чего, пусть живет, спирту ж не просит, — доктор косится на шкафчик с навесным замком, потом глядит на Ненасытного, кажется, без особой уверенности, что этот — не попросит. — Ну что, девушка, с вами все. Ступайте с миром.
Рука, натертая какой-то мазью, согрелась и, кажется, не болит.
— Спасибо, — говорю я почти искренне.
— Поторопитесь, может, еще успеете по своим делам до обеденного перерыва, — доктор смотрит на часы и только что не облизывается в предвкушении трапезы. — В один-Д вам теперь, наверное, незачем… А куда ж вам?.. Попробуйте обратиться в первый.
— А литера?
— Никаких литер! — утешает меня эскулап.
Я тороплюсь. Но все же на несколько мгновений задерживаюсь у картины. И читаю гравировку на медной пластине: «Утро чиновника».
Я блуждаю по лабиринту коридоров, и не у кого попросить подсказки — здание как будто бы опустело…
Не успела.
«Неужели так и придется слоняться до конца обеденного перерыва?!»
Я заплутала.
И мне очень хочется есть…
…«Время обедать», — подумал Минотавр, заслышав шаги приближающегося человека.
9На первом этаже нашего дома открылась парикмахерская с поэтичным названием «Цирцея». Папенька как услыхал новость — с дивана сполз. И отчетливо хрюкнул.
— Ну чего глазами хлопаешь? — вполне нормальным тоном рассеял он мой испуг минуту спустя. — Иди мифологический словарь полистай, двоечница.
Открытие заставило меня нервически заржать, хотя, прав папаша, хрюкнуть было бы куда уместнее. Цирцея, она же Кирка, волшебница с острова Эя, превратила спутников Одиссея в свиней…
«Парикмахерская «Цирцея»! Мы превратим вас в настоящего поросенка!»
А вправду, не открыть ли мне и моему почтенному родителю на паях рекламную фирму? В мифологии еще много чего накопать можно…
Например, сюжетов для стишков, кои я аккуратно, без единой помарочки, переписала в заветную тетрадь все той же красной ручкой.
Одиссея мобилизуют на Троянскую войну
Пахал я землицу.
Вдруг — наглые лица:
«Привет, — говорят, — хлебороб!
Косить не годится,
А долгом гордиться
Положено, мать твою чтоб!»
Да разве ж кошу я?
Землицу пашу я!
И будет, что кушать зимой…
Они: «Эх, некстати!
Вернешься, приятель,
Ты лет через двадцать домой!»
— Служить не хочу!
Я лицам кричу. —
Служить не хочу и не буду!..
Служить не хочу,
Да только врачу
Начхать на мигрень и простуду.
Простился с женою,
С Итакой родною,
На палубе сел горевать.
Тут старший: «Герои!
Попутный — на Трою,
Идем, стало быть, воевать!»
Да что ж вы, ребята!
Ребята, не надо!
За мир я — скажу от души!
Гвоздят меня взгляды.
«Во славу Эллады!
Пахал ты — теперь послужи!»
Служить не хотел —
Везде беспредел,
Особо — в таком жутком месте.
Служить не хотел,
Но раз уж влетел,
То буду служить честь по чести.
И снова о вещей Кассандре
