Елена Сафронова - Жители ноосферы
— Но ведь это правда…
— Ты продолжаешь упорствовать?! В своей тупости и подлости?! Ты хоть понимаешь, что и меня ставишь под удар… Ведь если кто поймет, что с моей подачи ты занялась этой темой… И так ее извратила… Ты же с навозом меня смешала! Больше ощущать себя говном я не намерен. Между нами все кончено! Ты мне не нужна ни в каком качестве! Я тебя видеть не желаю!
Он швырнул злосчастную газету на пол, махнул рукой и пошел вон. Бежать за ним, чтобы возразить, я не снизошла бы и под дулом автомата.
Две двери пушечно грохнули на пути Павла Грибова. Сам защелкнулся «дневной» английский замок на внешних вратах.
— Инна! — воскликнула из соседней комнаты Софья Кирилловна. — Попроси своего визитера, чтобы в следующий раз он хлопал дверями потише! У меня прямо давление повысилось от такого грохота! И косяки у нас слабые, это тоже надо учесть…
— Простите, Софья Кирилловна, такого не повторится, — размеренно доложил бабке некий механизм из моего горла.
Больше я его тоже не видела в мире живых. Никогда.
Но мы с ним разговаривали.
Не пугайтесь — я не помешалась от горя. Просто тесная эмоциональная связь наша с Грибовым (а насколько она была тесной, я осознала, лишь когда он жахнул дверью!) не могла уйти сразу в никуда. Между нами продолжался виртуальный контакт. Я по сто пятьдесят восемь раз на дню вспоминала Пашку, цитировала его, мысленно огрызалась в ответ, спорила с ним, а то и соглашалась, и порой даже ловила себя на том, что прихорашиваюсь, как будто он меня видит откуда-то издалека. Уверена, что все, пережившие потерю, меня понимают.
Безусловно, то же самое переживал и Павел Грибов.
После разрыва с любовником я перестала появляться в «Перадоре». Как и на прочих литературных нивах, где паслись упитанные тельцы и важно бродили пастыри от высокого искусства. Хотя меня туда еще почти год пытался заманить добрый честный примитивист Василий Сохатый.
Он мне звонил раз в три-четыре дня, как на работу выходил (был охранником какого-то магазина сутки через трое). Звал прогуляться, приглашал «посидеть», анонсировал творческие вечера. Он явно ухаживал, метя на то «свято место», которое внезапно оказалось пустым. Но был мне неприятен после идиотского выкрутаса Пашки. И я не церемонилась с Василием, подбирая слова для отказов.
Один лишь раз он порадовал меня — когда, через недели две после исхода Пашки, впервые позвонил мне домой поздно вечером. Примитивист нашел выпуск «Сей-Час-Же» со статьей «Он так долго звал смерть, что та к нему пришла» и рассекретил автора.
— Ин, классно написано! Интересную ты версию выдвигаешь! И вообще интересно читается! Легко так! И ничего в ней оскорбительного нет для Севки. Я же его помню — он всегда, как не от мира сего… Будто кого-то все время слушал, помимо нас… Так что ты молоток, никому не верь!
«Слышишь — твои же друзья призывают тебе не верить!» — сказала я астральному телу Пашки, кое явственно колыхало воздух над левым моим плечом. Это не было галлюцинацией! — в загривок мой недобро подуло, аж мурашки побежали — Пашка, отделенный от меня гигантской городской каменоломней, взъярился.
Сохатый, поразительно упорный в своем чувстве, стал для меня «буревестником», изредка приносившим, помимо откровенного мусора, важные новости — например, черную молву о кончине «Перадора». Оттуда вынесли книжные стеллажи и аудиоаппаратуру так стремительно после расставания моего с Павлом — какие-то полгода промелькнули, как перелистанные компьютерные страницы! — словно мой негатив разрушил ни шатко ни валко движущийся бизнес. Шутка — скорее всего, просто экономические законы взыграли, и литературное кафе приказало долго жить. Управленческая команда сменилась, новый хозяин перепрофилировал рыцарский замок в шалман для бизнес-класса — со стриптизом и игорным залом.
Рогатый примитивист позвонил мне одной майской полночью, задыхаясь, как после марш-броска на пять километров, и жалобно твердил: «Суки! Су-уки! Ну, б…, какие же су-у-у-уки!». Применив все свои познания в искусстве беседы, с трудом, в час по чайной ложке, я выжала из поэта факты.
Вася Сохатый хотел, по традиции, завершить удачный для него день в любимом кафе, и, придя туда, на выходе столкнулся с двумя амбалами грузчицкого вида. Мощные хватательные агрегаты грузчиков играючи ворочали фрагмент стеллажа. Углом полки в красивом кульбите едва не задело зубы примитивиста, открывшего от изумления варежку. Его же и обругали за то, что под ногами путается. А на косноязычный вопрос типа «Что здесь происходит?!» Гераклы слаженно и кратко ответили, что происходит п…ц кафе, приходи через неделю, смотри, как бабы будут на шестах кувыркаться. Сохатый произвел кучу эмоциональных и ненужных звуков, попытался проникнуть вовнутрь и был отброшен второй очередью грузчиков, выносящих на сей раз колонки. Вмиг ставший из примитивиста мазохистом Сохатый назавтра тоже пришел наблюдать за разорением «Перадора» ордами варваров, наткнулся на одного из владельцев, выпускника Литинститута, от которого и узнал, что высокое искусство в который уж раз проиграло коммерческой прозе жизни. Кафе пришлось продать, пока за долги не закрыли, и вот теперь новый владелец оборудует здесь стрип-бар, а он, бывший пайщик, пока поднакопит деньжат на новое предприятие. Например, сочиняя стихотворные подписи к открыткам. По этому поводу Вася напился на дому и известил меня: мы больше никогда не вернемся туда, где были столь счастливы. С последним тезисом я бы поспорила… Но пожалела Ваську.
А вот со второй вестью от Сохатого так просто справиться мне не удалось. Еще бы — она касалась Пашки.
Буду краткой — до сих пор о некоторых фрагментах его биографии мне трудно говорить в подробностях. Да, я ревнива. По сей день неприязненно спрашиваю у того узелка в моей душе, что зовется Пашкой Дзюбиным: «Ну, и с кем ты теперь, паразит, пьешь чашу жизни?..». А уж к девушке Пашки Грибова, которой он боялся принести триппер от своих менее возвышенных соседок по койке, питаю стойкую антипатию. Необъяснимую. Но ядреную. А то, что поведал мне Сохатый, касалось лишь ее.
Милена — вот как ее звали. Только тут я поняла, отчего житель ноосферы «мимикал», вспоминая о ней. Была она хохлушка, дочь военного, приехала в Москву учиться в Литике из Великого Новгорода, и Пашка ее безумно любил. Потом он встретил меня и безумно любил двух женщин. Потом я предала светлую память Севы Савинского. Пашка вернулся ко мнению обо всех журналистах как о продажных тварях и обрадовался — дилемма якобы решалась сама собой. А еще потом… Грибов загулял с друзьями. Милена, к тому времени осевшая у него в квартире как натуральная жена, в розысках позвонила Ваське Сохатому — а тот был на дежурстве в своем магазине и не квасил с мужиками, — спросила, где искать суженого. Сохатый возьми и брякни: «Может, у Инки?..».
К чести корешей Грибова и моему посрамлению, они и вправду эту инженю берегли от информации обо мне. Так что Вася попал… Из него вытянули все, вплоть до моего домашнего телефона — да только, сдается мне, я в Березани в ту выходную ночь была. А наутро мой номер стал неактуальным. Хохлушка Милена дождалась Грибова, сказала ему, кто он есть, собрала чемодан и ушла от него.
Она забрала из института документы и свалила к предкам в Великий Новгород. А Пашка… продал свою квартиру и уехал следом. Свататься. А Милена его на порог не пустила. И ее папа, полковник ВДВ, вышел в подъезд — по-мужски потолковать с гением. Разговор вышел таким, что матримониальные поползновения Грибов оставил навсегда (я злоязычна — точно ревную!).
Но он не уехал назад. Купил в Новгороде жилье. Остаток денег стал пропивать. И в одном шалмане, в рабочем квартале, встретил свою мечту — золотозубую буфетчицу. «Прислонился» к ней, воплощая в жизнь представления о ноосфере. В купленной квартире, по слухам, и не появлялся — жил с той телкой, отгонял от нее слободских ухажеров, помогал ей убираться в «торговом зале» после закрытия и читал стихи. Месяца через два такой жизни она опоила его водкой из новой партии. Оказался почти стопроцентный этиловый спирт.
Разумеется, не нарочно. Было шумное уголовное дело. Продавщица получила условно, владелец рыгаловки — реально, производителя зелья найти по адресу, указанному в накладных, не удалось. Из отведавших водочки протошнились с горем пополам в больницах человек шестьдесят, а десятеро скончались. Одним был Пашка.
Продавщица сообщила Пашкиным родителям, вытащив из его кармана московскую записную книжку. Весть дошла до Москвы и распространилась по литературной тусовке черным облаком. Самые впечатлительные даже пить завязали. А самые близкие — и Васька Сохатый — поехали на похороны.
Щадя меня, он рассказал все это месяцем позже — выдал единый блок информации с непривычной для него серьезностью. Присовокупил, что Милены на погребении и дружеских поминках, кои друзья сымпровизировали в гостинице, сбросив с хвоста искренне рыдавшую златозубку, не было, хотя ее и звали.
