Кэтрин Мадженди - Над горой играет свет
— Букашка! Как же ты подросла! — Он схватил чемодан и зашвырнул на заднее сиденье. Папа тараторил не умолкая, твердил, что мы классно попутешествуем, что он до смерти соскучился по своей малышке, что я у него раскрасавица (как же, как же, это в моих-то клетчатых бриджах, страшных как не знаю что). Я упорно отмалчивалась, и улыбка его слегка потускнела.
— Что-нибудь еще, Букашка?
Я привела его в свою спальню и ткнула пальцем в сумку.
— Это все? — уточнил он, поднимая ее.
Молча кивнув, я стиснула кулаки и напрягла мускулы живота. Иногда очень трудно бывает не расплакаться.
Папа хотел меня обнять, но я пулей выскочила из спальни и помчалась к крыльцу, хотя это означало окончательное поражение. Я ведь еще надеялась, что мама вернется и, увидев, как мне плохо, передумает.
Положив сумку в машину, папа все-таки обнял меня. А я его нет, но потянула носом, хотелось вдохнуть родной запах. Однако дезодорантом «Олд спайс» не пахло. Я принюхалась… нет, ничуточки. Папа гладил мою спину:
— Букашечка, успокойся. Прости меня.
Опять это давно ставшее ему привычным «прости меня», в который уж раз, лучше бы попробовал не творить того, из-за чего потом все эти «прости». Я залезла в его нелепую машину. Папа запрыгнул в нее одним махом и сразу нажал на газ. Мы стремительно отъехали от дома, оборачиваться не хотелось. Но разве можно было не обернуться? Я должна была попрощаться со своей горой. И с кленом, чьи листья — тысячи маленьких ладошек — махали мне в ответ. И с качелями, поскрипывавшими на ветру «про-щай-про-щай-про-щай». Странное это было чувство, будто в сердце моем захлопывались двери, одна за другой. Я представила, как они закрываются, громко щелкают язычки замков. Я вдруг осознала, что и как происходит в этой жизни. Оказывается, те, кого ты любишь, могут причинить боль, а потом мило улыбаться, красуясь сходством с кузеном Элвиса. Или могут трусливо укатить на соседском «кадиллаке», только бы не пришлось выкладывать все начистоту. Я сумела разобраться даже в таблице умножения, а уж остальное было проще простого.
Я приказывала сердцу биться ровно, но оно все равно бешено колотилось. Когда мы выехали на дорогу, меня окликнула сестренка моя гора. Ее зов донес до меня ветер, дувший вдогонку, а мы катили по длинной дороге прочь из родной низины. Я в последний раз посмотрела на гору, высившуюся над низиной, печально темневшую.
Уже на шоссе я представила, как призрак бабушки Фейт летит, огибая деревья, сейчас она возьмет меня за руку, и мы уже вдвоем будем парить в небе над нашей Западной Вирджинией. И я увижу сверху папу, едущего дальше, он в панике, не может понять, куда я подевалась. И маму увижу, тоже печальную, потому что это она заставила меня уехать. Я собралась улыбнуться, но тут папа начал свистеть, улыбаться расхотелось. Ненавижу, когда свистят, даже сильнее, чем жареную печенку.
— Скоро приедем в Кентукки, — сказал папа. — Эх, какая там трава, мятлик называется, с голубым отливом, представляешь? И лошади чистейших пород. Кентукки тебе понравится.
«Мне нравится Западная Вирджиния, а голубым мятликом можешь набить свою трубку, дыми, пока сам не посинеешь», — мысленно огрызнулась я.
— А потом будет Теннесси, там мы переночуем.
Я поджала губы:
— Ну и ладно. Там так там.
— Все будет здорово, вот увидишь. В Луизиане очень интересно. Она полна загадочности, таинственного очарования. Это как смотреть на что-то сквозь туман, все становится непохожим на себя.
— Луизиана полна болотных крыс, — добавила я и отвернулась.
— Что ж, раз вы не желаете разговаривать, мне остается только свистеть.
Его свист ввинчивался в мозг, как скрежет пилы, но я терпела. Наконец папе надоело, и он умолк. Я восприняла это как свою победу.
В Кентукки было очень красиво, и лошади классные, папа нисколько не приврал. Никогда не видела таких красавиц. Одна понеслась галопом рядом с нами, мерно покачивая точеной головой. Сразу захотелось такую же. Я могла бы лететь на ней по склону, все выше и выше, как на Фионадале, по-настоящему, а не понарошку.
В Теннесси тоже было красиво. Мы свернули к небольшой гостинице с вывеской из мигающих лампочек, папа пошел платить за номер. Дожидаясь его, я наблюдала за малышом и девчонкой, они шли по тротуару со своими родителями. Мама со смехом что-то такое сказала папе. Мальчишка подпрыгивал, как мячик, держась за отцовскую руку. Он так радовался возможности попрыгать, что я не могла сдержать улыбку. Девчонка маленькая совсем, а вышагивала важно, будто принцесса. Тряхнув каштановыми кудряшками, она улыбнулась отцу. Когда семейство поравнялось с машиной, мисс Воо-бражуля, стрельнув в меня глазами, высунула язык. И быстренько удрала, вцепившись в мамину руку. Вот мерзавка, возмутилась я.
Вернулся папа, поднял верх машины и поехал на парковочное место. Встал, выскочил наружу, забрал чемоданы. Он постоянно был в действии. Рулил, парковался, выпрыгивал, запрыгивал, тащил чемоданы, говорил, свистел. В комнате стояли две кровати с пухлыми перинами, комод и столик. Я отогнула край покрывала, чтобы проверить простыни, Муся-Буся говорила, что всегда так делает. В почти темной комнате простыни исправно белели, но смутно.
— Есть хочешь? Тут рядом я приметил ресторанчик. Ты как, не против? — Он криво улыбнулся и нервно взъерошил пальцами волосы, которые тщательно расчесал перед тем, как войти в гостиницу.
Я кивнула, что еще мне оставалось? В ресторане выбрала жареного цыпленка, вареную кукурузу и молоко. Папа заказал то же самое, только вместо молока пиво. И еще было мороженое, мне клубничное, папе шоколадное. Официантка сообщила, что ее зовут Шалайн. Украсив наши бокалы вишенками и взбитыми сливками, она поставила их на стол и подмигнула папе. И еще она облизнула кончиком языка губы, знакомая уловка, мамина. Доели мы мороженое, папа расплатился, добавив нехилые чаевые. Протягивая Шалайн деньги, что-то ей шепнул, та, кивнув, расхохоталась и положила ладонь на его руку.
Когда вернулись в номер, я достала книжку и, сунув под спину подушку, уселась почитать.
— Мне надо позвонить, Букашка. — Папа схватил телефон и скрылся в ванной, тщательно затворив дверь.
Немного подождав, я на цыпочках подкралась к ванной.
— …Энди я оставил у нее.
Сквозь щелочку у пола проскочила тень от папиного ботинка. Ненадолго. Папа бродил по ванной взад и вперед. То есть делал шаг, разворачивался и снова делал шаг.
— Погоди, вот тут ты не прав. Я предпринимаю все возможное.
Я услышала шорох пластиковой занавески. Догадалась, что папа осматривает ванну, еще одна гигиеническая блажь от Муси-Буси.
— Это ты так считаешь, Иона. — Папа подергал ручку на бачке. — Нет, она согласилась на эту сделку. — Скрипнул открытый и тут же привернутый кран. — Когда твоего отца выпустили из тюрьмы? — Громкий удар сиденья об унитаз. — О-о. Надеюсь, рак довершит то, с чем не сладила даже тюрьма. — Шуршание бумаги. — Я понимаю, мне тоже горько было их разлучать, но… — опять скрежет крана и журчание воды, — отдай Билли… всего наилучшего… поддерживать связь, да. — Он выключил воду. — Я всегда тебя любил, Иона… ладно, хорошо, ну пока. — Тренькнул телефонный рычаг.
Я — бегом в кровать и снова за книжку. Вышел папа, грохнул телефон на тумбочку и замер, позвякивая ключами в кармане. Потом стал бродить по комнате, все подряд разглядывая, светильник, кровать, картинки на стенах, занавески. Трижды посмотрел на свои часы. Постукал об пол правой ногой, пятка-носок, пятка-носок.
— Интересная хоть книга, а, Букашка?
Я пожала плечами.
— И что мы читаем?
Я протянула ему свои «Приключения Тома Сойера».
— Как? Неужели это не Шекспир? — Он вскользь улыбнулся, потом стал барабанить пальцами по ляжке. — Пойду приму пивка. А ты запри дверь, ладно? И на улицу ни-ни. — Он чмокнул меня в щеку. — И вообще, не очень-то зачитывайся. Нам еще ехать и ехать.
Я открыла сто девятую страницу, заложенную оберткой от жвачки.
Том отвлекся от своих тайных тревог, потому что их вытеснила другая, более важная забота.
Захлопнулась входная дверь. Я снова прочла эту фразу, и в третий раз, еле-еле заставила себя сосредоточиться.
…Разбудил меня папа, когда нащупывал ключом замочную скважину. Даже не сказав «спокойной ночи», бухнулся на кровать и вздохнул, пахнуло тяжелым пивным перегаром.
Я не спала, ждала, что вот сейчас он захрапит. И внезапно вспомнила, что оставила под кроватью свою Особую коробку. И одеяло бабушки Фейт. Я была так озабочена тем, чтобы вести себя «как большая», что забыла самые важные вещи.
Когда меня все-таки сморило, приснилась мама. Я держу ее за руку, а она тащит и тащит меня прочь от Энди. И вот он уже совсем далеко, крохотная точка, но мы с ней этого не замечаем. В какой-то момент мы начинаем смеяться и размахивать сцепленными вместе руками, все выше и выше. Я заглядываю маме в лицо, она широко улыбается и внезапно превращается в Шалайн.
