Мария Бушуева - Отчий сад
note 124 Митиной женитьбы Ритка не допустит. Она бы этого просто не пережила. А, если бы и пережила, только как Лиля, великая и коварная Лиля, став единственной любимой в истории его жизни!
К приему его в союз художников она отнеслась двояко: вера ее в государственные свидетельства была неосознанной, но крепкой, и она удостоверилась, что он — художник на самом деле с круглой печатью на фотографии, это ее обрадовало; но прием в союз и огорчил: теперь Мите станет легче жить и он станет в ней меньше нуждаться. Леню тоже новый официальный статус Дмитрия не обрадовал: глядишь, и найдет теперь иные каналы продажи своих работ…
Ритке, кстати, не очень нравилось, что Митя относится к ее супругу так приязненно — он даже несколько раз говорил, что, в общем-то, честнее было бы не иметь теперь, когда он с их семьей сошелся ближе, никакой с ней эротики. Но она только сердилась — а Майка? Ты забыл? Теперь у меня перед судьбой и перед Господом Богом два мужа… Пример маленькой женщины с железной волей оказался весьма кстати.
Неужели все это может кончиться теперь? Она представляла стаи девиц-охотниц, несущихся за Митей по коридорам творческого союза, и кусала в ярости подушку. Она… она обязана что-нибудь придумать, чтобы обезопасить их связь! Утешало наличие в ее колоде главного козыря — Майки. Майя — мираж, сказал Митя однажды, но, тем не менее, я очень люблю ее. Ритка побледнела: что это значит?! Что он хотел сказать?
— Мираж?.. Девочка тебя просто обожает! Да, ну, отмахнулся он, дети, как нарциссы, в окружающих они бессознательно ищут подтверждения важности своего существования, воспринимая до какой-то поры взрослых как собственные увеличенные отражения, я это чувствую — и просто играю с ними в зеркальце. Все усложняешь. Наоборот. Он усмехнулся. Впрочем, можно объяснить еще проще: я, с ней играя, становлюсь таким же маленьким, как она. Да, это возможно. Однажды они
note 125 с Майкой даже поссорились. Она так была уверена, что приходит он в дом не к Рите, а именно к ней, что не выдержала ожидания — Митя долго разговаривал с Ритой в кухне — и влетела, всхлипывая, стукнула его по руке, вложив в удар все свои силенки и все свое детское отчаянье. Так, сказал он строго, придется с тобой мне больше не дружить, а я думал, мы с тобой — друзья. Она показала язык, розовый и влажный. Одну из своих работ он потом назвал “Лепестки детства”. Извинись, Майка, приказала Рита. Девочка скорчила гримаску и, набычившись, ушла в свою комнату.
Но порой он и сам уже сомневался, ради кого, собственно, ходит в этот дом — ради матери, ради шалуньи — дочери или из-за просветительской своей деятельности. Леня ведь, надо сказать, кое-в-чем поднатарел. Понятно, знатоком живописи он не стал, но изм от изма уже отличал и, судя по всему, почувствовал ко всему этому изобразительному делу некоторый интерес. Правда, учитель из Мити был никакой — он очень быстро, объясняя, увлекался своими специальными, совершенно недоступными для Лани, рассуждениями, которые, однако, настраивали того на еще большее почтение к объясняющему. Леня сам готовил ужин, заваривал кофе, и уже сердился, когда Ритка пыталась присоединиться к их мужскому, познавательному для него, общению. Она же для себя самой объясняла терпеливое отношение Мите к супругу чувством вины, желанием хоть так компенсировать понятно что, но была полностью не права. Говоря о живописи, Митя словно беседовал сам с собой, — и потому с Леней не скучал. Кроме того, он нашел в нем не только терпеливого и благодарного слушателя, но и завидную оборотистость: Леня уже доставал такие альбомы и каталоги, о которых Митя только мог мечтать, — их не было в местных магазинах, и, хоть ничего не дарил и не продавал Мите, но тому теперь, по крайней мере, всегда было чем в их доме заняться.
Правда, больше всего на Леню почему-то действовали биографии художников, а именно в них Митя был наи
note 126 более слаб, часто уже Леня рассказывал ему, где тот или иной художник учился, на ком женился и в каких выставках принимал участие. Мите и это стало нравиться.
— Что ты здесь делаешь? — Как-то за ужином сказал Леня, — тебе надо отсюда уезжать. Митя промолчал.
— Ты бы уже мог иметь все.
— Значит, я дурак. В комнате Майка громко зарыдала.
— Гляди-ка — картинщица, не вздумай, Леня, за ней идти! — Ритка встала в дверях кухни. — И ты, Митяй, тоже, тебя она вообще заездила! Он пожал плечами: видишь, и я не иду. Ритка даже к дочери ревновала. К такой малышке. О, первые ссоры любимых, ты грусть, разрываешь мне грудь, тебя ненавижу, уйди навсегда, о, дай, к тебе нежно прильнуть…
— Извини, Мить, — сказала Майка, незаметно в кухню войдя, и отвернулась, надувшись. Он обнял ее, поднял на руки, подбросил. Майка счастливо заливалась. При Мите в доме был праздник, и ей все прощали, и ей все разрешали, и ей давали конфеты … Когда он уходил, она начинала плакать. Однажды она, улучив минутку, предложила: «Давай, я убью маму и папу, и мы будем с тобой жить Я сама буду валить кашу!»
После этих ее слов он стал бывать у них реже. Ритка объяснила это по-своему — стал ревновать к Лене! — и зачастила к нему.
* * *
Мастерскую ему все еще не давали. Одну, в полуподвале, но большую, удобную захватил старый коньюктурщик,
— теперь таких стали величать «коммерческими художниками », хорошо известный городским властям как большой мастер официозного портрета, — а прежнюю свою мастерскую он оставил сыну, тоже только что вступившему в союз, причем яростному авангардисту. Другую мастерскую, недавно отстроенную, очень просторную,
note 127 двухэтажную, оторвал себе бойкий рекламист, кооперативщик по совместительству. Коммерческие палатки торчали уже по всему городу, в них виднелись сытенькие накрашенные мордочки смазливых девиц, почитывающих детективчики. Торговля и даже рэкет стали считаться вполне приличными, даже престижными занятиями.
Одна жуткая история уже потрясла город: сын ректора художественного училища, взревновав свою юную супругу, торговавшую то ли кассетами популярных рокмузыкантов, то ли женским бельем, застрелил ее прямо в киоске, при честном народе, из новенького охотничьего ружья, купленного на черном рынке. Говорили, что она металась, как белка, а он палил и палил. Потом он убил себя. История обрастала подробностями: кто-то утверждал, что у него было не ружье, а украденный в военной части автомат Калашникова, кто-то уточнял с иронией, что автомат он не украл, а ему продал его пьяный солдатик за десятку, кто-то описывал ее необыкновенную красоту и его скверный характер. Называли имя любовника, какого-то миллионера — коллекционера старинных картин, достававшего их, кажется, через ее отца. Правда, другие утверждали, что любовником был актер Театра юных зрителей, пьющий, как почти все актеры, аки дикий скиф.
Ритку история поразила. Идиоты, конечно. Но бывает же такая любовь! Умирать ей лично, в общем-то, не хотелось, лучше вдовой в черных шелках скорбно стоять у гроба. Но все равно — вот любовь! — нет, ее так никто не любил!
Она громко негодовала, что Митю обошли с мастерской, но втайне радовалась — попробуй-ка уследи за ним, когда у него будет не один, а два дома!
Больше того — на двухъярусную мастерскую навела рекламиста она! Митя сам проговорился, что отстроен новый дом, в котором есть помещения для художников. А рекламист был приятелем Лениного друга, шикарного фотографа, мир, и это факт, удивительно тесен! Все пере
note 128 плелось: Леня знал фотографа, а тот волочился за молодой художницей Катей Николаевой, которая имела виды на Митю, это Ритка чувствовала за версту. Отца Николаевой, чудаковатого преподавателя живописи, Митя считал «настоящим мастером», и Ритка Николаевой очень опасалась. Но фотограф отснял материал о ее выставке, к тому же сделал несколько фотопортретов ее самой — и самовлюбленная Николаева не устояла: все уже сплетничали о скором браке «художницы и фотографа». Ритка успокоилась.
Фотографу она о мастерской проболталась почти случайно, пили кофе — и вот! Она утешала себя тем, что не мог тот, так проворно занявший новую мастерскую, ничего о ней до разговора с Риткой не знать. Митя, придя, пожаловался: правление союза художников выделило мастерскую именно ему, но фотограф внезапно какие- то свои каналы задействовал и оттяпал помещение за два дня.
Заплатил кому-то, вот и все, сказала она гневно. Теперь все продается.
— Просто нужно уезжать в другой город, что ли. — Он был ужасно расстроен. Уезжать?! Она побледнела. Такого вывода она не ждала, это уж точно. * * *
Серафима нагрянула проверить — действительно ли завезли доски. Однако дело принимало оборот серьезный.
— Ремонтом, значит, занялся, — пропела она, увидев вышедшего на веранду Сергея, — а худющий-то, худющий какой! Он дернулся.
