Евгений Чижов - Темное прошлое человека будущего
– Они повезли его на машине, Коля с Толей, но по дороге сломался мотор. Они не смогли его починить, такси тоже не ловилось, и они не придумали ничего лучшего, чем везти Некрича на метро. Там был народ, Некрич воспользовался этим и вырвался…
– Но не могли же они на людях в него стрелять?!
– Нет, он то ли в тоннель, удирая, спрыгнул, то ли в какой-то служебный проход… Я не поняла до конца…
– Какой-то бред.
– Бред… – Ирина провела рукой по лицу, словно хотела стереть стоящую перед глазами неясную сцену убийства. – Я была уверена, что это с кем угодно может случиться, только не с Некричем. А с ним – что угодно, только не это… Мне казалось, что все, что он делает, не всерьез, как будто понарошку, просто игра такая, и все вокруг это тоже понимают…
– Я тоже думал, что его поведение – безостановочная игра, сплошной театр… Я никогда ему сперва не верил, но потом всякий раз оказывалось, что так все и есть на самом деле. Его театр неизменно оборачивался действительностью, нашей общей действительностью…
– И смертью, – закончила Ирина, и мне показалось, что тревожный часовой на открытых участках ее границы – голых загорелых руках, ногах и шее – удвоил бдительность. Ее твердые неподвижные губы сохраняли привкус последнего слова, когда я ее поцеловал. Она разделась так просто и обыкновенно, как будто давно была моей женой.
В постели Ирина упорно не хотела закрывать глаза, хотя обычно они закрывались у нее сами собой почти сразу. Они не пропускали в себя мой взгляд, отталкивали его, как магнит отталкивает другой магнит того же заряда. Насильно держа их открытыми, она смотрела не на меня, а куда-то за меня, пытаясь, похоже, разглядеть за моей спиной под потолком комнаты наблюдающую за нами душу Некрича. Потом ее веки все-таки сомкнулись – наверное, приковавшей ее к себе душе Некрича надоело глазеть на нас, она отвернулась, – и напряженная Иринина сосредоточенность разрядилась наконец нежной истерикой.
– Мальчик, – шептала она мне на ухо, хотя никогда раньше так меня не называла, – мальчик мой, мальчик…
Я слишком хорошо помнил, кого она так звала в постели, и догадывался, что под ее закрытыми веками мне нет сейчас места.
– Мальчик мой, – жалела она меня до слез вместо Некрича, изо всех сил прижимая к себе. Уверенный, что эта непривычная судорожность причитается не мне, а тому, кого больше нет, я не удержался и спросил, когда все кончилось, но раньше, чем она пришла в себя:
– Ирина, кто я? Как меня зовут?
Она не сразу, но все-таки вспомнила.
Среди всех мужчин, окружавших Ирину в настоящем и прошлом,
Некрич после своей гибели стал для нее вне конкуренции. Он обогнал всех, вырвался вперед, первым заглянул за черту, которую рано или поздно пересечет каждый, и узнал то, что не известно пока никому из нас. Теперь его образ в ее памяти окрашивался отсветом этого смертельного лидерства. Умерев, он разом избавился от своих недостатков, всего своего безумия и нелепости, а главное, от претензии на единоличное обладание ею.
То, во что он превратился в Ирининой памяти, вызывало у нее чувства скорее материнские, чем те, которые она обычно испытывала к мужчинам, а потому нераздвоенные и сильные. "А ведь ты угадал тогда, – сказала она, – при нашей самой первой встрече, когда нас в метро друг к другу прижало, помнишь? Ты был прав, я все еще люблю его ". С закрытыми глазами проводя пальцами по моим губам, Ирина говорила: "У тебя рот такой же, как у Некрича. И манера разговаривать похожая ". Меня, естественно, раздражало это желание находить во мне несуществующее сходство с Андреем, несколько раз я даже специально изучал себя в зеркале, чтобы убедиться, что она ошибается, и не обнаружив ничего общего, все же не мог отделаться от неприятного осадка: что если со стороны виднее?
Мне было ясно, что я стал для нее его заменой, как бы земным воплощением Некрича и, кажется, не меньше, чем сам по себе, привлекаю ее возможностью говорить о нем, иллюзией сохраняющейся связи с ним через меня. Может быть, подумалось даже мне, и с самого начала, когда Некрич был жив, ее бессознательно притянула ко мне потребность в такой связи: ведь не было ни одного раза, чтобы, встретившись, мы не вспоминали бы о нем. Теперь мне казалось, что только о Некриче мы всегда и разговаривали. Во всяком случае, то, что мы были с ним друзьями, давало мне в
Ирининых глазах большое преимущество по сравнению с Гурием,
Некрича ненавидевшим.
Ее отношения с Гурием становились все хуже. Она сказала мне, что никогда не простит ему убийства Некрича: он обещал ей, что когда его поймают, то оставят в живых. Кроме того, ее бесило его новое увлечение: стоило им переехать в отремонтированную некричеву квартиру, как Гурий начал сносить туда горы никому не нужных, давно вышедших из моды и употребления вещей отечественного производства, все подряд, без разбора: драповое пальто с песцовым воротником и куртку с надписью " БАМ", блузку-размахайку и кофту-олимпийку, сапоги на микропорке и шапку-петушок, гобеленовый коврик с оленями и магнитофон "Яуза " , пылесос "Тайфун " и радиоприемник "ВЭФ", школьную форму мышиного цвета и длинную ленту советских презервативов.
Охватившая Гурия безудержная страсть коллекционирования не мешала ему продолжать пить по-черному, еще больше, чем прежде.
Пьяным он теперь часто становился сентиментален – как-то Ирина застала его плачущим нетрезвыми слезами в обнимку с олимпийским мишкой, – но чаще свиреп, и она то и дело демонстрировала мне следы новых затрещин. Однажды, снимая с нее колготки, я обнаружил имя "Гурий ", выведенное шариковой ручкой у нее на пятке. "Это чтобы при каждом шаге его топтать! – объяснила она.
– Раз он со мной так, то и я с ним так! "
Я тогда впервые почувствовал, что ее отношения с Гурием намного серьезнее, чем мне представлялось поначалу, во всяком случае, держатся не на одном только материальном интересе, как я думал раньше. У нее вообще со всеми без исключения были серьезные отношения, даже с Некричем. Она была серьезнее любого из нас своей детской, лишенной защиты взрослой иронией, серьезностью.
– Зачем тебе это? Уйди от Гурия,- сказал я, заранее уверенный в неосуществимости предложения.
– Куда же я из некричевой квартиры уйду?! К тебе, что ли? – Она произнесла это таким тоном, что сразу стало ясно – это даже не вопрос для обсуждения.- Ты меня больше недели подряд не выдержишь. (Иногда ей бывала свойственна необыкновенная трезвость суждений.) Нет уж, теперь я оттуда уже никуда. Пока мы с Некричем там жили, я так к этой квартире привыкла, что почти срослась с нею.
Он снился ей там теперь чуть ли не каждую ночь.
– Я его и раньше часто во сне видела, – рассказывала Ирина, – а после смерти он стал постоянно приходить. Иногда сам по себе, а иногда кто-нибудь другой снится, брат, например, мой младший, я ему рукой по щеке провожу, а у него усы и борода, которых он никогда не носил. Я к нему присматриваюсь, а это Некрич…
Кладет мне голову на плечо или так стоит, я его по волосам глажу, и пальцы вдруг на дырки от пуль натыкаются. Гурий сказал, что его тремя выстрелами в голову убили. Волосы у него все в крови, и руки у меня тоже мокрыми от крови становятся. Она подняла свои руки с тонкими запястьями и длинными пальцами и посмотрела на них так, точно видела окровавленными. Продолжая говорить, опустила осторожно, будто боялась о них испачкаться. Недавно просыпаюсь среди ночи, а на подушке и в самом деле кровь, целая лужа. Из носа у меня во сне пошла. Мне моя кровь понравилась, такая ярко-красная, как краска!.. Как ты думаешь, он приходит, чтобы меня к себе звать? Ведь не просто так же…
– Что за чушь ты несешь?!
– Нет, не чушь. Я знаю, он меня к себе зовет… Иначе зачем тогда снится? Я уже недавно, когда меня Гурий в очередной раз довел, хотела из окна выкинуться… Открыла его, села на подоконник… – Ирина взяла мою руку и прижала ее ладонью к своей щеке, потом, словно о чем-то вспомнив, быстро отстранила, почти оттолкнула. – Но подумала, что, если головой вниз упаду, могу изуродоваться… А в гробу нужно красивой лежать, чтобы всем напоследок понравиться. Ведь если мне череп об асфальт разнесет, то Некрич меня, может, потом даже и не узнает… Когда там встретит…
Я притянул ее голову к себе, обнимая обеими руками, точно она уже грозила вот-вот разлететься на части от всего, что ее переполняло. Иринины глаза были совершенно сухими и еще более четкими, чем когда она обводила их черным. Она высвободилась и, поправляя волосы, на полсекунды задержала, словно задумавшись, пальцы на виске – после смерти Некрича у нее возникла эта новая привычка: на мгновение приостанавливать в конце некоторые жесты, как будто для того, чтобы они не прошли незамеченными. Мне было ясно, что она делает это не для меня и не для себя – а для
Некрича, не спускающего теперь с нее глаз.
– А вкусненького у тебя ничего к чаю не найдется?
