Юрий Арабов - Орлеан
— Сколько продлится операция, товарищ хирург? — спросил пенсионер по возможности весело.
— Часа два-три… Может быть, больше, — ответил Рудик.
— Думаете, выдержу?
— А вы как сами чувствуете? — пробормотал хирург, бегло просматривая выписку из истории болезни.
— Думаю, что выдержу. Есть опыт.
Рудольф Валентинович оторвался от своих бумажек и поглядел старику прямо в глаза:
— Нет. Не выдержите. Я вас непременно зарежу.
— Что? — не понял больной, растягивая искусственную улыбку на синих обескровленных губах.
— Зарежу я вас, — громко повторил Рудольф Валентинович. — Шансов никаких. Ноль.
— Доктор шутит. — Медсестра попыталась сгладить неприятное впечатление от его слов, ибо ей показалось, что пенсионер после этого может написать в Минздрав или в Генеральную прокуратуру.
— Вовсе нет. Я ведь отвечаю за свои слова, — настоял на своем Белецкий. — Вы же не имеете денег, чтобы сделать операцию в Москве. У вас лежат под матрацем дома тридцать тысяч рублей на похороны. Вы копили их несколько лет. И это все. Значит, вопрос закрыт. Но без меня… — добавил он после паузы, — без меня вы еще пару месяцев протянете. Вы ведь хотите прожить еще пару месяцев?
— Хочу, — ответил больной, сглотнув слюну.
— Значит, операция отменяется. Бог дарит вам шестьдесят один день. И пусть все они будут солнечными. — Рудольф содрал с лица повязку и выбросил историю болезни в мусорную корзину. — Аминь.
Вышел из операционной в коридор уже сильным, смелым, гордо откинув рыжую голову назад.
— Рудольф Валентинович… Миленький! — затрещала медсестра, словно болотная птица. — У меня валерьяна есть… У вас нервный срыв!
— Какой срыв, Маша? — удивился Рудик, смерив ее взглядом с головы до ног. — Ты ведь из техникума, и я тебя не люблю, — сказал он. — У тебя птичьи руки и обвислая грудь. И всех больных я тоже не люблю. Какой я, к черту, врач? Это же курам на смех! Парацельс… Гиппократ!.. — Он громко захохотал.
Через десять минут, одевшись, он ушел из больницы.
Ему было хорошо — как человеку, принявшему важное решение. Обрезанные тополя навевали тихую радость. Желтое небо над городом казалось выше, чем обычно. Птицы свистели свои псалмы.
Белецкий дошел до дома если не с чистой совестью, то, во всяком случае, с отстоявшейся — когда песок осел на дно и нужно было лишь прокачать воду насосом «Малыш», чтобы из нее ушла мелкая взвесь и неприятный запах.
На лестничной площадке возле его двери переминалась с ноги на ногу очередная девица в коротком клетчатом платье и белых гольфах. Она напоминала японку и требовала немедленного вмешательства хотя бы делом, если не словом. Но слов Рудик, в общем-то, не любил, а в дело не верил, ибо деловым себя не считал.
— Грудь? — спросил равнодушно Рудольф Валентинович.
— Грудь, — согласилась девица.
— Дергает?
Она застенчиво кивнула. Белецкий пожал плечами, никак не прокомментировав ее слова.
Отворил дверь квартиры.
Заглянул сначала в маленькую комнату, где лежал отец, прислушиваясь с порога, дышит ли он.
Потом прошел в большую, в которой было целых четырнадцать метров, и там девица тут же расстегнулась, показав милый для кого-то бюстгальтер. На ее губах возникла улыбка невинности, которая в другое время заставила бы Рудика превратиться в громоотвод, принявший на себя молнию ленивой страсти.
— Мастопатия, — вынес диагноз Рудольф Валентинович, равнодушно поглядев в окно.
— Это смертельно?
— Не сомневайтесь, — сказал хирург.
— И что же мне теперь делать?
— Есть одно верное средство. Идите за мной.
Он бросил ей блузку и открыл дверь в маленькую комнату.
— Вот этот старик — мой отец. Он еще дышит, но скоро, наверное, перестанет. Обмойте его пролежни, постирайте простыни, накормите. Картошку чистить умеете?
Девица отрицательно мотнула головой.
— А макароны сварить можете?
Она снова мотнула головой.
— Почему?
— Это трудно, — ответила девушка. — Нужно ведь воду налить, реально…
— Да, — согласился Белецкий. — Реально работать невыносимо. Что же вы тогда можете?
— Ничего, — призналась девушка.
— Ответ принят, — смирился Рудик. — Вот это называется яблоко. — И он показал ей зеленое «семеренко». — А вот это — терка. И трите. Туда-сюда, туда-сюда…
Девица машинально повторила показанное ей движение. Из терки брызнула на тарелку прозрачная жидкость.
— Это картошка. Очистите ее от кожуры. Кладите в кипящую воду и ждите дальнейшего размягчения.
— И что потом?
— А потом — полное исцеление, — ответил врач. — Это — новейшая терапия, известная еще со времен праведного Ноя. Не сомневайтесь… — Он легонько хлопнул ее по бедру. — В праведном Ное, во всяком случае…
Ему вдруг показалось, что люстра над головой как-то странно дернулась, встав по отношению к полу не перпендикулярно, а зависнув под острым углом…
Белецкий равнодушно про себя отметил, что, по-видимому, сходит с ума.
3Поднималась сухая буря. Со стороны степи налетело горячее дыхание поверженного Голиафа, от которого холодело внутри. Ветер был такой силы, что старые пистолеты на бензоколонке дрожали и лязгали на своих искусанных шлангах. Бился кусочек шифера, отлетевший с крыши, и за рваные шиферные крылья, оживавшие в непогоду, один казахский поэт назвал этот город Шиферодвинском.
Рудольф Валентинович запахнул воротник пиджака и, прижимая его рукой, чтоб из него не выпорхнуло холодное сердце, обогнул здание бензоколонки, зайдя с торца туда, где располагался морально-нравственный роуминг перепиленного пополам экзекутора.
Вывеска над конторой была снята. Дверь, как в эвакуацию, оказалась заколоченной.
Рудик поглядел в просвет между досками. Он увидал пустую комнату и клетку, в которой совсем недавно сидела мятежная Гиневра. На письменном столе были разбросаны бумаги. Из телефонной розетки торчал обрывок кабеля.
Сзади раздался мужественный скрежет советского мотора. Хирург оглянулся. К бензоколонке подкатила непотопляемая «копейка», продавленная, ржавая и вечно живая назло европейскому автопрому.
— Бензин есть, начальник? — спросил у него водитель, высунувшись в окно.
— А его здесь отродясь не было… — Рудольф зачем-то снял заправочный пистолет, направив себе в висок.
— Тогда чего ты здесь стережешь?
Белецкий пожал плечами.
— Иди домой, — посоветовал ему водитель. — Сейсмологами предсказано землетрясение в Казахстане. Наверное, и до нас докатится.
— Когда?
— А я почем знаю? Может быть, завтра…
— Довезешь до частного сектора? — попросил его Рудик, бросив пистолет и заставив его качаться на резиновой кишке.
— Садись. — Шофер неохотно открыл дверцу своей «копейки».
Он не любил подвозить незнакомых людей до частного сектора. И до общественного тоже не любил. Он не знал Белецкого как профессионала, потому что в Крещение сидел в ледяной проруби единственного в городе пресного источника и никогда не болел. Внук же, наоборот, когда его насильно загоняли в зимнюю воду, чихал и кашлял.
Машина взревела, как самолет, и со скоростью насекомого полетела, оступаясь, в частный сектор.
— Чем занимаешься? — поинтересовался шофер, чтобы скрасить недлинный путь.
— Людей разрезаю, — ответил хирург и тем самым прервал дальнейшие вопросы.
Дорога прошла в молчании. У Лидкиного дома испуганный шофер сам открыл ему дверь и даже не попросил положенного ему полтинника.
Ветер здесь дул тише. Белецкий обратил внимание, что шавочка Дериглазовой, трусливая и субтильная, стоит у своей конуры и истошно лает, не решаясь в нее вползти. Рудольф Валентинович не осмыслил сего явления в голове, не произвел синтеза внешне разорванных друг с другом событий и, взойдя на крыльцо, постучал в дверь дома.
— Кто там? — тревожно спросил из-за закрытой двери сын Лидки.
— Это дядя Рудик. А мама дома?
— Мамы теперь нету, — сказал маленький Леша, по-прежнему не открывая двери.
— Где ж она?
— А у тебя конфета есть? — осведомился малыш. — С косточкой…
Голос его задрожал от слабой надежды.
Белецкий задумался, но потом понял, что мальчик имеет в виду. Полез в карман пиджака и вынул из него конфету «Рафаэлло» в полупрозрачной обертке, которые часто таскал с собой, потому что ему их дарили. Лешка приоткрыл дверь, наблюдая за действиями гостя. Жадно содрал обертку и запихнул деликатес в рот, закашлявшись и словно боясь, что конфету у него отнимут.
— Она в конуре, — сказал он, раскусывая орех.
— Не понял.
— Моя мама теперь в конуре живет, — объяснил мальчик.
Рудольф Валентинович пожал плечами, потому что был ко всему готов. Спустился с крыльца и, осторожно подойдя к будке, постучал по крыше кулаком. Собака, стоявшая рядом, перестала лаять и тоскливо посмотрела в глаза хирурга.
