Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка
— Что случилось, месье Серено? — спросил он.
— Я вас спрашивал, скоро ли вы закончите.
— Дело движется, — ответил Эмиль, — еще пара минут.
Он не торопился сызнова копать, с дерзким любопытством смотрел он на Даниеля. Даниель встал, от страха его била дрожь:
— Не утомительно копать на солнце?
— Я к этому привычный, — сказал Эмиль.
У него была прелестная грудь, немного жирная, с двумя махонькими розовыми пупырышками; он облокотился на лопату с вызывающим видом; в трех шагах… Даниель испытал странное наслаждение, более терпкое, чем обыкновенное сладострастие; этот Взгляд.
— А для меня слишком жарко, — сказал Даниель, — я пойду в дом немного отдохнуть.
Он слегка наклонил голову и поднялся по крыльцу. Во рту у него было сухо, но он решил: в своей комнате, задернув шторы, закрыв ставни, он возобновит эксперимент.
Семнадцать часов пятнадцать минут в Сен-Флуре. Госпожа Аннекен провожала мужа на вокзал, они пошли по крутой тропинке. Аннекен в спортивном костюме с рюкзаком через плечо; он надел новые туфли, которые ему жмут. На полпути они встретили госпожу Кальве. Она остановилась у дома нотариуса, чтобы немного отдышаться.
— Ах! Бедные мои ноги, — сказала она, заметив их. — Совсем становлюсь старухой.
— Вы свежи, как никогда, — возразила госпожа Аннекен, — немногие поднимаются по тропинке, не отдохнув.
— И куда вы так спешите? — спросила госпожа Кальве.
— Увы, Жанна! — воскликнула госпожа Аннекен. — Я провожаю мужа. Он уезжает, его призвали!
— Не может быть, — сказала госпожа Кальве. — А я и не знала! Но ничего не поделаешь! — Господину Аннекену показалось, что она смотрит на него с особым интересом. — Это, должно быть, нелегко, — добавила она, — уезжать в такой прекрасный день.
— Пустяки! — отозвался Аннекен.
— Он очень мужественный человек, — заметила его жена.
— В добрый час! — напутствовала госпожа Кальве, улыбаясь госпоже Аннекен. — Именно это я говорила мужу вчера: французы будут вести себя мужественно.
Аннекен почувствовал себя молодым и отважным.
— Простите, — извинился он, — но нам пора.
— До скорой встречи, — сказала госпожа Кальве.
— До скорой ли… — покачала головой госпожа Аннекен.
— Да, до скорой встречи, до скорой встречи! — с упором повторил Аннекен.
Они продолжили путь, Аннекен шел быстро, и жена приостановила его:
— Тише, Франсуа, — у меня же сердце, я за тобой не поспеваю.
Они встретили Мари, сын которой служил в армии. Аннекен крикнул ей:
— Что передать вашему сыну, Мари? Может, я его встречу: я снова солдат.
Мари, казалось, была поражена.
— Иисусе! — всплеснула она руками.
Аннекен помахал ей на прощание рукой, и они вошли в здание вокзала.
Билеты пробивал Шарло.
— Ну как, месье Аннекен, — спросил он, — на этот раз будет большой бум-бум?
— Зим-бадабум, румба любви, — ответил Аннекен, протягивая ему билет.
Господин Пино, нотариус, был на перроне. Он крикнул им издалека:
— Что, едем в Париж пострелять барышень?
— Да. — в тон ему ответил Аннекен, — или нас постреляют в Нанси. — И серьезно добавил: — Меня мобилизовали.
— Ах, вот как! — воскликнул нотариус. — Вот как!. У вас что, военный билет № 2?
— Ну да!
— Смотрите-ка! — сказал он. — Ну, ничего. Скоро вернетесь, все это больше для вида.
— Я в этом не уверен, — сухо ответил Аннекен. — Знаете ли, в дипломатии бывают такие повороты, когда начинают фарсом, а кончают кровью.
— А… Вы что, готовы сражаться за чехов?
— За чехов или не за чехов, сражаются всегда понапрасну, — ответил Аннекен.
Рассмеявшись, они распрощались. Парижский поезд уже входил в вокзал, но господин Пино успел поцеловать руку госпоже Аннекен.
Аннекен поднялся в вагон без помощи рук. Он со всего размаха швырнул рюкзак на скамью, вернулся в коридор, опустил стекло и улыбнулся жене.
— Ку-ку, вот и я! Я славно устроился, — сказал Аннекен. — Места в купе много. Если так будет дальше, я смогу вытянуть ноги и посплю.
— В Клермоне наверняка сядет уйма людей.
— Боюсь, что да.
— Ты мне будешь писать? — спросила она. — Небольшое письмецо каждый день; не обязательно подробное.
— Договорились.
— Умоляю, не забывай надевать фланелевый пояс.
— Клянусь, — отчеканил он с комической торжественностью.
Он выпрямился, пересек коридор и спустился на подножку.
— Поцелуй меня, старушка.
Он сам поцеловал ее в толстые щеки. Она пролила две слезинки.
— Боже мой! — сказала она. — Вся эта…вся эта суета! Только ее нам недоставало.
— Ну! Ну! — сказал он. — Тш! Тш! Уж не хочешь ли ты… Они замолчали. Он улыбался, она смотрела на него, улыбаясь сквозь слезы, им больше нечего было друг другу сказать. Аннекену захотелось, чтобы поезд тронулся как можно скорее.
Семнадцать часов пятьдесят две минуты в Ниоре. Большая стрелка башенных часов толчками перемещается каждую минуту, немного подрагивает и останавливается. Поезд черный, вокзал черный. Копоть. Она настояла на проводах. Из чувства долга. Я ей сказал: «Не стоит приходить». Ее это покоробило: «Еще чего, Жорж! И не думай!» Я попросил: «Только ненадолго, не оставляй малышку одну». Она ответила: «Я попрошу мамашу Корню последить за ней. Посажу тебя в поезд и сразу вернусь». Теперь она здесь, я высовываюсь в окно своего купе и смотрю на нее. Хочется курить, но я не решаюсь: мне это кажется неприличным. Она смотрит в конец перрона, прикрыв от солнца рукой глаза. Время от времени она вспоминает, что я здесь и что смотреть надо на меня. Она поднимает голову, переводит взгляд на меня, она мне улыбается. По существу, ей нечего мне сказать. Фактически я уже уехал.
— Кому подушки, одеяла, апельсины, лимонад, бутерброды?
— Жорж!
— Да, родная?
— Хочешь апельсинов?
Мой рюкзак и так набит битком. Но ей хочется дать мне еще что-нибудь — ведь я уезжаю. Если я откажусь, ее будут мучить угрызения совести. Я не люблю апельсины.
— Нет, спасибо.
— Нет?
— Нет, не нужно. Ты очень добра.
Бледная улыбка. Я только что поцеловал эти красивые щеки, холодные и тугие, и уголок этой улыбки. Она меня поцеловала тоже, это меня смутило: к чему столько волнений? Поскольку я уезжаю? Но другие уезжают тоже. Правда, их тоже целуют. Сколько прекрасных женщин, которые вот так стоят под лучами заходящего солнца, в дыму и копоти, обращают накрашенную улыбку к мужчинам, высунувшимся из окна вагона! Не слишком ли все это? Должно быть, мы немного смешны: она слишком красивая, слишком отрешенная, я слишком некрасив.
— Пиши мне, — говорит она, — она это уже говорила, но нужно же как-то заполнить время, — пиши так часто, как только сможешь. Не обязательно подробно…
Это не будет слишком подробно… Мне нечего будет ей сказать, со мной ничего не случится, со мной никогда ничего не случается. И потом, я уже видел, как она читает письма. У нее в эти минуты такой прилежный, значительный и скучающий вид; нацепив на кончик носа очки, она читает вслух вполголоса и постоянно умудряется перескакивать через строчки.
— Бедный мой, сейчас мы расстанемся. Попытайся этой ночью хоть немного поспать.
Ничего не поделаешь, нужно же что-то говорить. Но она прекрасно знает, что я никогда не сплю в поезде! Скоро она повторит это мамаше Корню: «Он уехал, поезд переполнен. Бедный Жорж, надеюсь, ему все же удастся поспать».
Она с несчастным видом озирается; большая соломенная шляпа покачивается на ее голове. Рядом с ней остановилась юная пара.
— Мне пора уходить. Из-за малышки. — Она сказала это с нажимом — ради них. Они внушают робость, потому что красивы. Но пара не обращает на нее внимания.
— Да, родная. До свиданья. Иди скорее. При первой же возможности я напишу.
Под занавес все-таки крохотная слезинка. Зачем, Боже мой, зачем? Она мешкает. А если вдруг она протянет ко мне руки, если скажет: «Все это только недоразумение, я люблю тебя, я люблю тебя!»
— Не простудись.
— Постараюсь. До свиданья.
Она все же уходит. Слегка махнула на прощание рукой, ясный взгляд, и вот она удаляется, медленно, немного покачивая красивыми упругими бедрами, семнадцать часов пятьдесят пять минут. Я больше не хочу курить. Юная пара осталась на перроне. Я смотрю на них. Он держит рюкзак, они говорят о Нанси: он тоже призывник. Я смотрю на их руки, на их красивые пальцы, на которых нет обручальных колец. Женщина бледна, высока, стройна, у нее растрепанные черные волосы. Он — высокий блондин с золотистой кожей, его голые руки высовываются из шелковой голубой рубашки с короткими рукавами. Хлопают дверцы, они этого не слышат; они даже не смотрят больше друг на друга, им не нужно больше друг на друга смотреть, они друг в друге.
— По вагонам!
Она молча вздрагивает. Он ее не целует, он заключает в ладони ее прекрасные голые руки на высоте плеч. Ладони медленно скользят вниз, они останавливаются на ее запястьях, худых хрупких запястьях. Кажется, что он сжимает их изо всех сил. Она не сопротивляется, ее руки неподвижно повисли, лицо оцепенело.
