Гэри Шмидт - Беда
Она встала, и они попытались выйти из кухни, не снимая поводка.
Чернухи хватило только до порога. Там она снова упала и перекатилась на спину. Прижала к голове уши и захныкала.
Генри пришлось снова объяснять ей, какая она хорошая собака.
Пока Чернуха старалась привыкнуть к поводку, Генри позвонил Санборну сказать, что они выходят.
– Ты правда берешь с собой Чернуху?
– Да, беру.
– Никто не посадит нас в машину с собакой.
– Посадят.
– Они испугаются, что она их укусит, или ее стошнит, или она порвет им обивку, или еще что-нибудь. Никто не захочет нас подвозить.
– Многие любят подсаживать туристов с собаками.
– А ты это знаешь, потому что всю жизнь путешествуешь автостопом.
– Заткнись, Санборн.
Генри повесил трубку, а потом выволок Чернуху из кухни.
В коридоре Чернуха еще дважды падала кверху брюхом.
– Слушай, – наконец сказал Генри. – Так дальше не пойдет.
Это просто поводок, неужели не ясно? Обычный поводок. Каждая собака в Массачусетсе, кроме тебя, знает, что такое поводок. Так что веди себя прилично, договорились?
Чернуха попыталась вести себя прилично. Она хлопнулась на спину еще только два раза, пока они шли по аллее – там, где их не могли заметить ни отец из библиотеки, ни Луиза из своей комнаты.
На дороге Генри обернулся и посмотрел на дом. Чернуха села и тоже посмотрела на дом. Его брусья были такими прочными, такими тяжелыми, как будто уходили сквозь скалы в самые недра земли.
– Ну, – сказал Генри, – тронулись.
Он поддернул рюкзак на плечах и потуже затянул поясную лямку. И они вместе с Чернухой зашагали по дороге в большой мир.
Чернуха не проявляла особенной радости. Примерно через полмили она наконец перестала падать и переворачиваться кверху брюхом. Однако каждый раз, когда к ним приближалась машина, она начинала тянуть поводок и скулить и нервничала все сильнее и сильнее, пока та не проносилась мимо, и только после этого понемногу приходила в себя – но лишь до появления очередной машины.
– Тебе не кажется, что так мы оба скоро рехнемся? – спросил Санборн, когда они встретились с ним недалеко от его дома.
– Она привыкнет, – ответил Генри. – Ты оставил своим записку?
– Нет, о коварный предводитель.
– Как это нет?
– Тебе незнакомо это слово?
– Ты сказал им, куда мы идем?
– Сказал.
– И они тебя отпустили?
– У тебя что-то с глазами?
– А они спросили, пойдет ли с тобой еще кто-нибудь, кроме меня?
– Нет, не спросили. Они ничего у меня не спросили. Может, хватит уже? Они собираются в Верону, или во Флоренцию, или еще куда-то, и укладывают вещи. Все, что им нужно, – это чтобы я не путался под ногами, пока они проверяют, хорошо ли ее духи сочетаются с его одеколоном. Так мы идем или нет?
– Идем, – сказал Генри.
И они пошли – сначала быстро по Главной улице через весь город, а потом прочь от Блайтбери-на-море, где якобы можно было спрятаться от Беды; они останавливались, только чтобы успокоить Чернуху после каждой проезжающей машины – она к ним так и не привыкла, – да еще чтобы зайти в закусочную, поскольку они уже проголодались, а еду, взятую с собой, тратить не хотели. Потом, заправившись под завязку гамбургерами и молочным коктейлем, они снова двинулись на север и шли до вечера. Когда им стало совершенно ясно, что мимо не проедет никто из знакомых, они развернулись и пошли дальше задом наперед, подняв руки в надежде, что их кто-нибудь подвезет.
– Никто не посадит к себе двух обормотов с собакой и огромными рюкзаками, – сказал Санборн.
– Туристы посадят, – сказал Генри. – Тебе еще выбирать придется, к кому сесть.
Но Санборну не из чего было выбирать. Они по очереди шли задом наперед и голосовали до тех пор, пока не наступило время ужина, а потом – до начала сумерек, когда в меркнущем небе появились первые намеки на фиолетовость, и Генри гадал, поверили ли его родители записке, в которой говорилось, что он пошел к Санборну и проведет с ним несколько дней – между прочим, с чисто технической точки зрения это даже нельзя было назвать ложью. А еще он думал, не пора ли им подыскать место для ночлега, пока еще не совсем стемнело.
Потом, когда фиолетовость в небе стала уже больше чем намеком, на их призывы вдруг откликнулся один пикап. Он притормозил, поехал дальше, снова притормозил и остановился на обочине, дожидаясь их. Санборн был вне себя от счастья.
– Кто знает? – сказал он. – Может, нам по пути и он подбросит нас до самой горы?
Генри побежал к пикапу вместе с Чернухой, у которой этот автомобиль не вызвал никакого ужаса. Наоборот, она тянула его к нему изо всех сил, заливаясь лаем. Видимо, тоже устала, подумал Генри.
Догнав пикап, они кинули рюкзаки в кузов – а следом за рюкзаками туда без всякого промедления прыгнула и Чернуха. Она пробежала вперед, к кабине, и продемонстрировала водителю свою благодарность, обслюнявив ему все заднее окошко, а когда она его не слюнявила, то радостно царапалась в стекло когтями и виляла хвостом.
Должно быть, здорово устала идти пешком, подумал Генри. Он залез в кузов пикапа и крепко привязал Чернуху поближе к кабине, чтобы та не вывалилась. Потом спрыгнул – Чернуха все еще лаяла и пачкала окно слюнями – и обошел машину кругом. Даже в сгустившихся сумерках он заметил, что на боку пикапа не хватает хромированных накладок. Их не было и на дверце, как будто весь хром содрали намеренно. Генри почувствовал в этом какое-то смутное напоминание.
Он забрался в кабину, сел рядом с Санборном и захлопнул за собой дверцу. Потом обернулся к шоферу.
– Спасибо, – сказал он… Чэй Чуану.
Его отец нашел томик Китса. Увидел, что она написала на первой странице. И бросил книгу в огонь. «Сказывается твое прошлое. Ты всех нас позоришь. Американская девчонка!»
«В чем тут позор?» – спросил он.
«Да что ты знаешь о позоре? Американская девчонка. Думаешь, я привез тебя сюда, чтобы познакомить с одной из них?
Я не отдам то, что построил, в ее руки. И в твои тоже».
И он отказался от того, что построил его отец. Он понимал, что такой выходки ему не простят. Отец позволил ему задержаться и спасти то, что осталось от книги. А потом велел покинуть дом на следующее утро. С пустыми руками.
Он покинул его ночью. С пикапом.
12.
Санборн, который не узнал водителя в лицо, радостно поддакнул:
– Да-да! Спасибо, что остановились.
Чэй кивнул и вывел пикап обратно на трассу.
– Уже почти стемнело, а этот чудак, – Санборн кивнул на Генри, – этот чудак считал, что нас подберут еще пару часов назад.
Чэй снова кивнул.
– Это из-за собаки.
– Вот и я ему говорил. Никто не посадит двоих парней с собакой.
Чэй кивнул.
– Кроме вас, – добавил Санборн.
Чэй снова кивнул.
– А мы в Мэн едем, – сказал Санборн.
На этот раз кивка не последовало.
– А вы куда?
Чэй махнул рукой на дорогу.
– На север, – сказал он.
– Отлично. Вот и мы туда же. На север.
– Отлично, – сказал Чэй.
Да уж, подумал Генри. Отлично.
– Мы думали, одолеем миль этак сто и найдем какой-нибудь кемпинг. Но если вы все равно на север едете и если вы не против, то, может, нам проехать с вами сколько получится? Допустим, до Миллинокета в Мэне.
Чэй кивнул.
– Может, остановишься и выпустишь нас? – спросил Генри.
Ошеломленное молчание Санборна. Покряхтыванье старого помятого пикапа, упорно катящего вперед на старых потертых шинах. Радостный лай Чернухи, по-прежнему преисполненной благодарности к отзывчивому шоферу.
– Генри, – медленно сказал Санборн, – а может, ты заткнешься?
– Санборн, – сказал Генри, – а может, заткнешься ты? Поверь мне, нам нечего делать в этом пикапе. Потому что у нашего водителя нет прав. – Он наклонился вперед. – Что, не так? А почему у тебя нет прав? Потому что их отобрали. А отобрали их потому, что ты наехал на моего брата и убил его.
Чернуха позади не умолкала. Санборн растерянно перевел дух.
– Санборн, ты не знаком с Чэй Чуаном? А я с ним познакомился в суде. Ну, не то чтобы познакомился, но мы оба там были. Только он – в наручниках. Чэй, это мой друг Санборн. Он отправился со мной в поход, потому что мой брат Франклин, с которым я собирался пойти, умер.
Снова молчание.
– Если не считать твоей семьи, – наконец сказал Чэй, – я больше всех жалею о том, что случилось.
– Пошел к черту, – сказал Генри. – Ты не знаешь, каково это – потерять такого брата.
Чэй смотрел на дорогу.
– У него впереди была вся жизнь. Ему было только восемнадцать. Вся жизнь! А он умер – из-за тебя. Я сам его закапывал. Ты бы слышал ночью мою мать. Ты… слышал бы ты ее. Ты представить себе не можешь, как она плакала.
Чэй не сводил глаз с дороги. Она была пуста, и свет фар разгонял густеющие сумерки. Звезды на небе еще не появились. Луна тоже.
– Твоя мать плакала так, как будто обнимала твоего брата, а он умирал, весь в крови, и она ничего не могла поделать, – почти шепотом сказал Чэй. – Так, как будто она хочет только одного: умереть раньше, чем случится что-нибудь еще, потому что жизнь потеряла для нее смысл. – Чэй провел рукой по глазам и дальше, по волосам.
