Владимир Войнович - Сказка о глупом Галилее (сборник)

В сельском клубе начинались танцы.
Требовал у входа сторож-дед
Корешки бухгалтерских квитанций
С карандашной надписью «билет».
Не остыв от бешеной кадрили,
Танцевали, утирая пот,
Офицеры нашей эскадрильи
С девушками местными фокстрот.
В клубе поднимались клубы пыли,
Оседая на сырой стене…
Иногда солдаты приходили
И стояли молча в стороне.
На плечах погоны цвета неба…
Но на приглашения солдат
Отвечали девушки: «Нэ трэба.
Бачь, який охочий до дивчат».
Был закон взаимных отношений
В клубе до предела прям и прост:
Относились девушки с презреньем
К небесам, которые без звезд.
Ночь, пройдя по всем окрестным селам,
Припадала к потному окну.
Видевшая виды радиола
Выла, как собака на луну.
После танцев лампочки гасились…
Девичьих ладоней не пожав,
Рядовые молча торопились
На поверку, словно на пожар.
Шли с несостоявшихся свиданий,
Зная, что воздастся им сполна,
Что применит к ним за опозданье
Уставные нормы старшина.
Над селом притихшим ночь стояла…
Ничего не зная про устав,
Целовали девушки устало
У плетней женатый комсостав.

Все то, что было молодым,
Стареет. Может статься,
Умру почтенным и седым
И поглупевшим старцем.
Меня на кладбище снесут
И – все равно не слышу —
Немало слов произнесут,
И до небес превознесут,
И в классики запишут.
И назовут за томом том,
Что написал для вас я…
Что ж, слава – дым, но дело в том,
Что к нам она всегда потом…
Но почему всегда потом
И никогда авансом?
Когда умру я в нужный срок,
Жалеть меня не смейте.
Я, может, сделал все, что мог,
За много лет до смерти.
Но если завтра попаду
Под колесо машины,
А то и вовсе упаду
Без видимой причины, —
То неужели в день такой
Не пожалеют люди,
Что ненаписанное мной
Написано не будет?

Был вечер, падал мокрый снег,
И воротник намок.
Сутулил плечи человек
И папиросы жег.
Он мне рассказывал о том,
Что в жизни не везет.
Мог что угодно взять трудом,
А это не возьмет.
Давно он сам себе сказал:
«Зачем себе ты врешь?
Пора понять, что Бог не дал
Таланта ни на грош.
Пора, пора напрасный труд
Забыть, как страшный сон…»
Но, просыпаясь поутру,
Спешит к тетради он.
И снова мертвые слова —
Ни сердцу, ни уму.
Такая выпала судьба.
За что? И почему?
«Ну, мне сюда».
В руке рука.
Сказал вполусерьез:
«Давай пожму ее, пока
Не задираешь нос».
И, чиркнув спичкой, человек
За поворотом сник.
Я шел один, и мокрый снег
Летел за воротник.

Мысль о том, что борьба есть закон,
Человеком усвоена рано.
И в баранину с древних времен
Человек превращает барана,
Но издревле баран, как баран,
Размышлял примитивно и глупо:
«Люди могут забыть ресторан,
Обойтись без овчинных тулупов.
Есть в баране душа, есть и плоть,
Светят всем одинаково звезды.
Может быть, и барана Господь
Для чего-то для высшего создал».
И не знают они, чудаки,
Что, увы, плотоядному люду
Очень нравятся и шашлыки,
И другие скоромные блюда.
Что баранина, если сварить,
Хороша и к жаркому, и к супу.
И зачем без тулупов ходить,
Если можно ходить и в тулупах?
Человек очень занят, ему
Дела нету до скотской планиды.
И к чему ему? Да ни к чему
Разбираться в бараньих обидах.
Он, охотник до умных затей,
Жил, скучал и, возможно, от скуки
Человек на планете своей
Напридумывал разные штуки.
Мчат машины, растут города,
Зажигаются мощные топки…
Скоро жизнь будет впрямь хоть куда,
Нажимай только нужные кнопки.
Только что человек ни найдет,
Все ему приедается быстро.
И уже в межпланетный полет
Человека влечет любопытство.
Он, презрев и опасность и смерть,
Долетит до Луны и Урана,
Только жаль, никому не суметь
Из баранины сделать барана.

Плыл над степью полынный зной…
По дорогам своей страны
Шли мы – старый и молодой —
Два солдата одной войны.
И когда я в пути уставал,
И сдавал, и валился с ног,
Он командовал мне:
– Привал!
Говорил:
– Закури, сынок.
Неокрепшие легкие я травил,
Я, мальчишка двенадцати лет.
Он вздыхал и задумчиво теребил
Кем-то выделанный кисет.
И слюнявый окурок ногой придушив,
Поднимался:
– Ну что ж, пойдем.
А кругом только степь, а кругом ни души,
Обгорелые травы кругом.
Да порою остатки сгоревших сел…
Остановишься здесь – беда.
Он то знал, он поэтому шел и вел,
Вел меня, сам не знаю куда.
Полысевший ковыль к жаркой почве ник,
Пыль густа – не поднять сапог.
Сапоги…
Я, наверно, в любом из них
С головой утонуть бы мог.
Я опять уставал, я опять сдавал,
Он опять доставал кисет.
Он солдатской махоркой меня угощал
Вместо хлеба и вместо конфет.
Это все, чем он мог поделиться со мной…
По дорогам своей страны
Шли мы, старый и молодой,
Два солдата одной войны.

В наполненной зноем тиши —
Властителю щедрый подарок —
По пыльной дороге паши
Ведут полоненных болгарок.

Нестройной безмолвной толпой
Они, понукаемы грубо,
Как овцы идут на убой,
Кусают иссохшие губы.

Но вот уже тихо подул
Вечерний спасительный ветер.
Встречает невольниц Стамбул,
Взметнув минареты мечетей.

Надев золотой ятаган,
Идет полонянкам навстречу
Без свиты великий султан,
Сутуля могучие плечи.

Он сильный, он важный такой,
Усы у султана на зависть.
Он трогает властной рукой
Упругие груди красавиц.

Он гонит прислугу с крыльца
И, цену добычи измерив,
Ведет их в покои дворца
И сам отворяет им двери.

Погасли огни фонарей.
Не слышно мелодий напевных.
Всю ночь у гаремных дверей
Стоит настороженный евнух.

Он, дряблые складки у рта
Бессильной рукой расправляя,
Стоит, охраняет врата
Ему непонятного рая.

Я все могу.
Ну, может быть, не все,
Но все-таки я многое могу.
Могу пастись, как лошадь на лугу,
Когда дела неважные с овсом,
Могу решать задачи на бегу,
Могу иголку отыскать в стогу,
Я в самом деле многое могу.
Могу собрать и стол, и пулемет,
Могу без раздраженья слушать оперу,
Могу ввести я в штопор самолет,
А иногда и вывести из штопора.
Могу я жить в арктическом снегу,
Могу на африканском берегу,
Но не могу все то, что я могу,
Сменить на то, чего я не могу.

Бог всемогущ, всеблаг и всевелик,
Отмеривая каждому свой век,
Тебя он долголетием, старик,
Пожаловал, живи, мол, человек.
За то, что ты не пил и не курил,
В ненастье без галош не выходил,
За то, что ты оружье не держал
И сам не лез под пулю и кинжал.
Когда гяур напал на твой аул,
Ты расторопно в горы улизнул.
И у костра барашка свежевал,
И свой шашлык задумчиво жевал.
В бою погибли твой отец и брат.
Кто виноват? Не ты же виноват.
Себя ты спас и сохранил свой род.
За что тебе сегодняшний почет.
Сто двадцать лет. На этом рубеже
Гордишься многочленностью семьи,
Женили внуков собственных уже
Прапрапрапрапраправнуки твои,
И люди поклоняются везде
Твоей авторитетной бороде.
И за тобой сейчас такой уход,
Как будто ты Америку открыл
Или по крайней мере пароход
К материкам изведанным водил.
Как будто ты с гранатой лез под танк
В военном достопамятном году,
Как будто ты взбирался на рейхстаг
У всех прицельных планок на виду.
Но ты не делал этого, о нет.
И дал тебе Всевышний столько лет
За то, что ты не пил и не курил,
В ненастье без галош не выходил,
За то, что ты оружье не держал
И сам не лез под пулю и кинжал.

Я в лирике любовной не силен,
Но все ж, боясь на тон неверный сбиться,
Скажу, что я тобою заселен,
Как дом, где ты хозяйка и жилица.
Где все, что там стоит или лежит,
Единственной тебе принадлежит.
Опять тебя встречаю и опять
Что мелется мелю, моя неделя,
Но все, что я хочу тебе сказать,
Давно придумать классики успели.
Хоть тексты их на строфы разделю,
Хоть разрублю на мелкие цитаты,
Простая фраза «я тебя люблю»
И та звучит затертым плагиатом.
Я помню, ты другому отдана.
На ваш союз я посягнуть не смею.
Молчу, молчу, и не моя вина,
Что скрыть, о чем молчу, я не умею.
А если говорю, то не о том,
О чем, не знаю, сам себя не слыша.
Я словно дом тобою заселен,
Тобой одной. Тобой до самой крыши.