Петр Проскурин - Имя твое
Таня встретила его улыбкой, целуя ее, он заметил, что она только что плакала; она, едва Николай отпустил ее, проскользнула в другую комнату и, пока он мыл руки, появилась припудренная, с яркими губами, быстро собрала на стол. За последние два месяца она сильно располнела, хотя и старалась скрыть это специально сшитыми платьями, и лицо у нее приобрело нездоровую рыхлость, но в ней появилась и какая-то новая, незнакомая ранее красота, сдержанность и плавность движений, особый, затаенный, обволакивающий свет в глазах. Бывали вспышки раздражительности, но стоило Николаю прикоснуться к ней, как она успокаивалась, доверчиво прижималась к нему, как-то вся радостно тянулась навстречу.
Сегодня она была сдержаннее обычного, села напротив за стол и молча смотрела, как он ест; он не выдержал, поднял голову, улыбнулся ей.
— Почему ты сама не ешь, Танюш?
— Не беспокойся, я уже сколько раз-ела, так боюсь растолстеть — ужас! — отозвалась она. — Коля, скажи, — спросила она, — это будет уже скоро?
Он осторожно, стараясь не стукнуть, отложил нож и вилку.
— Да, Таня, скоро, — медленно ответил он. — Это недолго, программа рассчитана на двенадцать дней. Ты боишься, Таня?
— Дерюгин, Дерюгин, — сказала она, не отрывая от него ласковых глаз. — Какое это имеет значение? Ты ведь ничего не знаешь… Ты совершенно не такой, как все… совсем не в твоих проводах и триодах дело… И родиться ты там не мог, в Густищах, среди берез и тишины, от этих людей, это неправда…
— Таня…
— Молчи… Это неправда, что ты там родился… Ты просто взял и пришел, а откуда, никто не знает, ты и сам не знаешь… Я разговаривала с твоей матерью… спрашивала, спрашивала… сердце нельзя обмануть… она тоже не знает, откуда ты взялся… Это ведь только маскировка, что ты — Дерюгин, что у тебя отец, мать, брат в Густищах… простые, земные… теплые, во всем понятные… А Егорушка — какая прелесть… ну почему не он, а ты, неизвестно, кто и что рядом? Боже мой…
— Таня…
— Молчи… Я теперь ведь знаю, почему тебя все время куда-то тянет… Ты ищешь… близких… подобных себе… А их нет на земле… я боюсь… а если ты что-нибудь отыщешь? А я?
— Таня…
— Нет, нет… ничего. Ты ведь меня не забудешь… ведь забыть ничего нельзя… Молчи, я все теперь знаю. Тебя ведь ничем не удержишь, не привяжешь… ты ведь раз и навсегда околдован звездами… я всего лишь женщина… Ни я, ни ребенок не заменят тебе звездного яда… А мне скоро рожать, Дерюгин… Мне сейчас муж рядом нужен… — Стиснув руки на коленях, она слегка ритмично и как-то слепо раскачивалась. — Вышла бы я замуж за Борьку Грачевского, он бы от меня ни на шаг… тебя же я совсем почти не вижу. Вспомни, сколько раз за последний год мы были вместе? Чтобы нам хотя бы день или два никто не мешал? А то ты вдруг совсем исчезаешь… на месяц, на два… еще больше, — говорила она, чувствуя, что он уже полностью давно не с ней, а где-то там, в том страшном и темном, чего она не могла и не хотела ни понять, ни принять и против чего восставало все ее измученное ожиданием существо, и опять в ее голосе звучала древняя, как сама жизнь, любовь и тоска. — Эх, смотри, Дерюгин… отомщу…
Из своего далека он взглянул на нее зелеными сейчас, смеющимися глазами.
— Ну, ты хоть поведай, как? — спросил он.
— Выйду замуж за Борьку Грачевского, — ответила она с тихой угрозой в голосе. — А с тобой разведусь, вот как я с тобой расквитаюсь…
— Черт, — дернул он головой — Такое действительно может придумать только женщина…
— Не только придумать но и выполнить. — Таня как-то слепо смотрела мимо него. — И Грачевский будет Директором вашего института, а его жена, то есть я, брошу свою дурацкую журналистику, нашью самых модных туалетов и заделаюсь директрисой. Еще поеду с ним на Международный конгресс… вот, Дерюгин…
— Хватит, — рассердился Николай. — Ты мне смотри, ты шутить так не смей! Я тебе дам Грачевского! — Он стремительно встал, подошел к Тане, зажал ее лицо в свои ладони, и они, встретившись глазами, долго молчали.
— Таня… Таня… Ты же давно знала меня… Разве любовь в том, чтобы все время рядом и рядом? А? Ты же давно это знала… в чем же дело, дурочка ты моя?
— Я все это знала, Коля. — Таня не отрываясь что-то искала в его глазах. — Вот самого главного не знала… Самое главное в другом… баба я, Коленька, ох, какая баба… Такая баба… даже родить от тебя счастье… Что же это такое, Коля? Зачем же это?
— Ну, Танюша, это все у тебя вот от этого. — Николай прижался лицом к ее выпуклому, тугому животу. — Слушай…
— Нет, нет, Коля, — живи так, как ты живешь, — перебила она его. — Я же знаю, иначе нельзя, ты меня возненавидишь… если… да что об этом! Это твоя жизнь, ты ведь никогда не простишь мне, если все будет иначе…
— Брось, Танюш, — попросил Николай, — Увидишь, все у нас будет отлично. Ну, честное слово!
— Я знаю, — отозвалась она, прижимая его голову к себе и зарываясь пальцами в его густые темно-русые волосы — Знаю… только ничего не могу поделать… Меня словно кто подменил… Так смертельно хочется, чтобы мы однажды хоть раз уехали к синему морю, были бы там совершенно одни… Только мы, и больше никого и ничего… Волны одна за другой, песок… мягкий, шелковый… Коля, помоги мне справиться…
— Только подскажи… я на все готов. Что нужно для этого сделать? — спросил он, поднимая к ней оживленное лицо. — Море я тебе обещаю скоро…
— Но ты сейчас сделай что-нибудь, придумай, — потребовала она, и Николай, вскочив, погасил свет, быстро подхватил ее на руки и, смеясь, часто целуя ее, стал в полумраке кружить по комнате.
— А может, сообщить твоим отцу с матерью? — спросила Таня. — Пусть бы приехали…
— Этого нельзя, Танюш, — сказал Николай. — В свое время все им сообщат. Ты же не одна остаешься, тетке позвони, она только обрадуется. Аленка рядом, придет в любой момент, если нужно будет… А сейчас я тебе песенку спою… слушай…
Если хочешь быть счастливой,
Ешь побольше чернослива.
И от этого в желудке
Разведутся незабудки.
Здорово, правда?
Она потянулась к нему, поцеловала и, подумав, засмеялась, он осторожно опустил ее на тахту, сел рядом; небо в большом венецианском окне, усыпанное звездами, притягивало, и оба они затихли, почувствовав его властный, непреодолимый зов.
— О чем ты думаешь, Коля? — спросила Таня, не отрываясь от его смутно белевшего лица. — Ты уже там?
— Не знаю, — словно очнулся он. — Я не могу тебе всего передать, объяснить… Думаю над твоими словами, — он опустился с ней рядом навзничь, и в его широко открытых глазах дрожал далекий и сумеречный свет. — Миллионы и миллионы сгорели, так и не смогли заглянуть за эту завесу… А ведь каждый из них так или иначе хотел этого… И Лапин тоже… Таня, там что-то есть, кто то когда-то должен прорваться. Ведь недаром дети летают во сне и видят необъяснимое…
