Багаж - Хельфер Моника
От края леса до хлева было не больше десяти метров. Но через лощину, в которой скопилось много снега. После первого же шага Лоренц поскользнулся и ушел под снег с головой. Когда он выпрямился, над ним все еще был толстый снежный покров. На мгновение им овладел страх, даже паника, что он может задохнуться. Он греб руками так, будто должен был поплыть. Снег набился ему за шиворот, лицо горело от холода, он продолжал грести, бил вокруг себя, задерживал дыхание, и в конце концов его голова оказалась на поверхности. Никогда мне отсюда не выбраться, подумал он. Но продолжал пробиваться, пока не добрался до сарая. Под навесом крыши он счистил снег с одежды, с шапки и рукавиц. Он был измучен, ног своих выше ступней совсем не чувствовал, как будто их не было. И легкие болели. Самое бы время ругаться, но он не мог себе это позволить, он знал, что если начнет ругаться, то все, он пропал.
И тут он услышал над собой: «Фью-ить, фью-ить, фить-фить! Фью-ить, фью-ить, фить-фить!»
На низкой крыше хлева сидел зяблик. Лоренц его не видел, но он умел различать всех птиц по голосам.
— Лети домой, а то замерзнешь! — тихо сказал он.
Белочка выскочила к его ногам, откуда-то из сарая.
— И ты беги домой, а то замерзнешь, — сказал он и этому зверьку.
Склон вниз от леса просвечивал белизной сквозь падающий снег. Никакого следа не было видно. Он-то никак не рассчитывал, что ему придется пробиваться под покровом снега, а теперь подумал, что это было хорошо. Никто не обнаружит его след. Никто его не заподозрит. Так мой дядя Лоренц обдумывал дело, когда прошлой ночью лежал рядом со своим братом Генрихом в кровати: если я пойду к Эмилю, совершенно официально, и подольщусь к его матери, то никто не догадается, что вором был Лоренц Моосбруггер. Потому что никто не посмеет пойти на такую наглость. Даже никому из «багажа» не приписали бы такую наглость. Но если я не покажусь им на глаза, а они просто заметят, что у них что-то украдено, тогда первое, что они подумают — это был кто-то из «багажа», а именно Лоренц. Даже если бы это был не я, они бы так подумали. Эта история с учебником по чтению была хорошим отвлекающим маневром. Легче всего отвлечь человека тем, что льстишь ему. Такой мыслью моя дядя Лоренц гордился. Над этим он, как рассказывала мне тетя Катэ, мог смеяться до самой смерти.
Он проник в сарай, оттуда в хлев и затем прокрался в подвал дома. Там с потолка свисали большие куски свиного сала, там на полках штабелями стояли круги сыра, запасенные на зиму, им было чего запасти; там стояли банки с заготовками, груши, яблоки, квашеная капуста, консервированная тыква, консервированное мясо, сливовый компот, вишневый. Все, что он мог взять, он совал в рюкзак. Пока тот не стал таким тяжелым, что он едва мог его поднять. Потом он прополз по туннелю под снегом через лощину к лесу, в горку и шел по лесу параллельно деревенской улице, тащил свой неподъемный рюкзак, и ему приходилось иногда останавливаться, чтобы перевести дух. Наверху, где заканчивалась торная дорога, к которой примыкал подъем к их дому, он вытоптал в снегу яму и сложил туда свою добычу. Потом с пустым рюкзаком проделал обратный путь по заснеженному лесу, пока не поравнялся с домом Эмиля.
Пять рейсов проделал в эту ночь Лоренц до дома родителей Эмиля. Он обчистил всю кладовую с запасами, не оставил там ни одной закатанной банки. Забрал сыр, колбасу, хлеб. И небо продолжало сыпать снег, заметая все его следы. В свою последнюю ходку он засунул в рюкзак трех кур. Для них он еще за несколько дней до того сделал загородку в своем хлеву позади коров. Когда он наконец управился, было уже два часа утра. Его пальцы уже можно было зажимать в тиски, он бы ничего не почувствовал. До кровати он уже не смог добраться. Рухнул в кухне на полу. Не раздеваясь, как был. С ватной шапкой на голове, в двойных рукавицах, в горных ботинках отца на ногах.
Но школу назавтра не прогулял. Рано утром не дал матери никаких объяснений, где был и что делал. И Мария не допытывалась. На своего Лоренца она могла положиться. Все, что он делал, он делал ради своих. Он попросил ее погладить утюгом учебник по чтению, книжка, мол, помялась, а она чужая, и сегодня он должен ее вернуть хозяину. Она наполнила утюг горячими углями, накрыла книгу платком и прогладила, после этого учебник был как новенький.
После школы Лоренц распорядился братом и сестрой, чтобы помогли ему перетаскать запасы из снежной ямы. Укрытие в доме Лоренц тоже продумал заранее. На тот случай, если кто подумает, что дом родителей Эмиля ограбил кто-то из «багажа». Но либо никто не додумался до такого предположения, либо — если и додумался — испугался решимости «багажа» настолько, что зашорился и предпочел смотреть в другую сторону.
Моя тетя Катэ рассказывала, как ее брат однажды сказал ей, что мама на другой день смотрела на него таким взглядом, что ничего лучшего он потом не испытал за всю свою жизнь. И никогда Мария не была красивее, чем в тот день. И он никогда в жизни не был счастливее, чем в тот день. Всю вторую половину дня он проспал на лежанке у печки. У одной из краденых куриц оказалось сломано крыло, Мария отрубила ей голову, ощипала и сварила из нее суп. Она обернула ноги спящего сына в подогретую шаль и укрыла его одеялом. Вечером у них был праздничный ужин. Лоренца больше ничему не надо было обучать, он знал, как выжить. И никто к нему не приставал, никто.
В ноябре 1918 года война закончилась. Но Йозеф вернулся домой только к Рождеству. Бургомистр к этому времени уже не был бургомистром. Бургомистров уже вообще не было. И в деревне никто не знал, как управляться с государственными полномочиями. Все исхудали. Солдаты, вернувшиеся с войны, поседели, даже те, кому не исполнилось еще и тридцати.
Йозеф вызвал бургомистра на улицу.
— Что скажешь обо всех этих пересудах? — спросил он.
Йозеф не поседел, у него отросла борода по грудь, и вид у него был устрашающий. Глаза провалились и были как пустые подставки под яйцо, в них горел какой-то огонь, прежде никогда не виданный. Вернувшись, он поздоровался с детьми, а на жену даже не взглянул. И на маленькую Грете не взглянул. Он уселся у источника в ванну, по краям которой уже лежал снег, и тер себя большой щеткой, которую привез с собой. Свежие вещи для себя он тоже привез, гражданскую одежду, клетчатую мягкую рубашку из тонкой фланели, новую, вельветовые брюки, тоже новые, с уже вдетым коричневым кожаным ремнем, итальянский пиджак из ткани в елочку, тоже новый. Все новое. Повязал галстук, который подходил к клетчатой рубашке так, будто обе вещи были специально подобраны одна к другой опытной рукой. И рюкзак был новый, не обычный из парусины, а из кожи, из мягкой кожи. Кто дал ему все эти вещи, где он их купил, а если купил, то на какие деньги, об этом никто не спрашивал, а сам он никому не рассказал. Как совершенно новый человек, он спустился в деревню и вызвал бургомистра.
— Ну так как?
— Что как?
— Сам знаешь, о чем я. О том, из-за чего священник крест с дома содрал. Вот что!
— Что ты имеешь в виду, Йозеф? Что ты ходишь вокруг да около, говори уже!
— То, что суразёнок не от меня. Вот что я имею в виду.
— Кто сказал?
— Так или нет?
— Ты хочешь что-то узнать, — сказал бывший бургомистр, которого теперь звали просто Готлиб Финк. — Я тоже хочу кое-что узнать. Как нам быть? Разве мы не должны отвечать на вопросы друг друга? Итак, мой вопрос: кто сказал?
— Встретился мне один, еще в Инсбруке, он и сказал. Я его не знал. Он сказал, что все знают. Даже он знает. А он нам вообще никто. И даже он знает.
— А от кого же может быть маленькая Грете? Ты даже имя ее не можешь произнести? Она тебе ничего не сделала. От кого еще она может быть?
— Это я тебя спрашиваю. Как раз тебя я об этом и спрашиваю, бургомистр.
— Я больше не бургомистр. Я Готлиб Финк и больше никто.
— Тогда я спрашиваю тебя, Готлиб Финк. От меня суразёнок или нет?
— Хотя ты и вернулся с войны, Йозеф, и хотя война, как известно, не делает человека лучше, а как раз наоборот, и хотя Маргарете всего лишь дитя и не более того, но она все же человек, и у нее есть имя, и мне бы хотелось, чтобы в моем присутствии ты называл ее не суразёнком, а по имени. Ее зовут Маргарете, она же Грете.
