Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович
Возвращение в мир стало неожиданным. Машина затормозила у подъезда, и оставленная было в небрежении Земля приняла своего блудного сына в материнские объятия. Картины снесли в грузовой лифт, а подняв на последний этаж, перетаскали по узкой лесенке на чердак, где у Клары была студия. Просторная, едва освещенная потоком света полной луны, она произвела на меня странное впечатление. Слишком свежи были воспоминания, чтобы не услышать скрип половицы, не увидеть в сгустившемся под сводами кровли мраке знакомый силуэт.
С верхним освещением были проблемы. Электрика, объяснила Клара, не дозовешься, но единственная розетка работает, что само по себе уже неплохо. Жаловаться не жаловалась, однако голос из темноты звучал жалостно. Мерцал в отраженном свете позолотой багет, пахло масляными красками и скипидаром. На досках пола, как давеча на даче, лежали белые квадраты. В просторном помещении под крышей было немногим теплее, чем на улице, чувствовалось, что какое-то время оно оставалось необитаемым. В пространстве между смотревшими на город окнами стояли журнальный стол с букетиком засохших цветов и пара кресел. Рядом большой электрический камин.
Клара поспешила его включить.
— Сейчас будет теплее…
По искусственным дровам побежали, как настоящие, язычки пламени.
— Привидения у вас водятся?
— Привидения?.. — переспросила она. — Пожалуй, нет, разве что захаживают попозировать упыри и прочие с денежными мешками вурдалаки…
— И пьют кровушку! — предположил я с готовностью.
— Случается и такое! — улыбнулась, насколько можно было судить, Клара. — Зато хорошо платят. Пишу их портреты, кого в римской тоге, кого конквистадором в панцире железном и обязательно на коне. Народу нравится…
Глаза начали понемногу привыкать. Мое внимание привлек стоявший в стороне мольберт с незаконченной, по-видимому, картиной. Изображение на холсте, впрочем довольно неясное, показалось мне чем-то знакомым.
— Можно взглянуть?
— Обычно незаконченную работу я не показываю…
Взяв со стола, Клара протянула мне простой круглый подсвечник, из чего я сделал вывод, что мой случай не совсем обычный. Поджог фитиль и дал свече разгореться. Картина поразила меня навылет, как всадника на полном скаку. Не берусь судить, состоит ли Вселенная из струн, но что-то, что вибрирует в душе, существует, попадая с другими душами в резонанс. С обтянутого холстом картона на меня смотрело лицо…
Голос сел, я дал петуха.
— Кто… кто вас надоумил изобразить такое!
И хотя вопросом мои слова не были, Клара ответила:
— Где-то подсмотрела…
— На обложке моего первого изданного романа…
Как тесен мир, как мало в нем случайностей! Теперь это кажется кощунственным, но тогда идея совместить половину лика святого с половиной морды дьявола представлялась блестящей. Она принадлежала мне. Роман был о добре и зле, я писал о том, что единственным полем битвы между светлыми и темными силами служит человеческая душа. Картинка на обложке эту мысль прекрасно иллюстрировала. Выполнивший ее художник не был стойким в вере христианином, но колебался, предлагал другие варианты. Согласился лишь тогда, когда я сказал, что беру грех на себя. И перекрестился. И взял. И заплатил за это сполна.
— Так вы писатель? — удивилась Клара.
Нет, думал я, это не может быть совпадением! Стоял, разглядывая блаженное и одновременно иезуитски ухмылявшееся лицо. Встреча с прошлым — знак на моем пути, оставалось только понять, куда этот путь ведет. Не заметив того, я сделал по жизни круг. О том же свидетельствовали и всплывшие в сознании имена Маврикия и Гвоздиллы, возвращавшие меня к тому, чем я жил двадцать лет назад.
— Да, так уж получилось…
— И о чем же вы пишете?
Колеблющийся свет рисовал ее лицо тенями. — Тут мы с вами похожи: о жизни, которой сам не живу! А картину эту надо уничтожить…
— С чего бы вдруг? — вскинулась Клара.
— С того, — отвернулся я от мольберта, — что изображать дьявола — грех, а совмещать его рыло с ликом святого и подавно! Не хочу, чтобы и вам пришлось платить за собственную глупость. Хотя книга, она была первой, мне дорога, вы не увидите ее обложку на моем сайте, я ото всех ее прячу. Поверьте, Клара, иногда стоит прислушаться к тому, что вам говорят…
— О Господи, — вздохнула она и отняла у меня подсвечник, — еще один умалишенный на мою голову! Что за планида такая, не встречать по жизни нормальных мужиков…
Вернувшись к камину, я подобрал с кресла плащ и начал его натягивать.
— На улице третий час ночи… — заметила Клара, как если бы говорила в пространство. Не пригласила остаться, сообщила.
— Прогуляюсь, прочищу мозги… — заметил я, как если бы был этим пространством. Правила игры обязывали: не напрашивался, проинформировал.
Тут же вспомнил, что в кармане плаща две сотни, а из документов визитная карточка, так что дышать свежим воздухом придется до открытия метро. В каком районе Москвы находился, представлял слабо.
— А как же брудершафт? — спросила Клара. — Сами же предложили! С этими чертовыми подарками весь день металась по городу, как кошка угорелая, имею право отдохнуть. Или вы обиделись на умалишенного? Не стоит, ничего плохого сказать не хотела. Дело в том, что мой муж…
Запнулась. Давая понять, что продолжения не жду, я начал было стаскивать плащ, но она продолжила:
— …мой покойный муж, был флейтистом. Когда он умер, для нас обоих его уход стал облегчением. О таких вещах не принято говорить, но порой играющие на этом инструменте музыканты сходят с резьбы. Им с такой силой приходится дуть в проклятую дудку, что мозгу не хватает кислорода…
Ее неожиданная откровенность удивила. Чтобы сказать такое первому встречному, надо быть очень одиноким человеком. А я, сволочь такая, думал, что неплохо бы, прежде чем забуду, историю про флейтиста записать. Деталь, конечно, мелкая, но именно такие подробности способны придать живость и правдивость тексту. Со мной всегда так, если появляется хорошая мысль, надо сразу же ее на бумагу. Бывает, засыпаешь, а тут новый поворот сюжета. Приходится отдирать себя от койки, потому что к утру все из памяти сотрется.
Чувствовал себя крайне неудобно, как будто вытащил из нее признание.
— Извините… я не хотел…
Она махнула рукой:
— Проехали! На вешалке при входе два тулупа, тащите их сюда, бросьте на кресла. Подарок генерала, изобразила его маршалом, а я пока принесу вино. Вас ведь не покоробит, что стащила его с банкетного стола? Честно заслужила…
Да, думал я, глядя в темноту на стоявшую на мольберте картину, круг замкнулся. Написав роман о добре и зле, я не перестал искать ответы на проклятые человеческие вопросы. Разговаривал со священниками, читал книги и везде находил одно и то же: верьте! Слепо, без оглядки, ничто не подвергая сомнению. Грешник-рецидивист, никак не мог смириться с тем, что только через страдания и отказ от дарованной ему Богом жизни человек обретает спасение. Не мог принять душой стылую неизменность Создателя, в то время как Он живой и любящий Свои творения. Был уверен, что, как и созданный по Его подобию человек, Господь совершает восхождение, знать о котором нам, смертным, не дано…
— Вы что стоите, как просватанный? — удивилась вышедшая из полутьмы с парой бутылок вина Клара. — И выражение лица у вас какое-то странное, интересно было бы его написать…
— Игра света, — улыбнулся я, направляясь к вешалке за тулупами, и оттуда добавил: — А по большей части тьмы!
— Снимите вы наконец свой плащ, а то ощущение, будто на вокзале!
Накинув теплую кофту, принесла два граненых стакана. Заметила со смешком:
— С посудой вечно проблемы, я безалаберная…
Опустилась в застеленное тулупом кресло, подобрала под себя ноги. Вино было красным, французским. Пылал искусственным жаром камин, от него волнами шло тепло. Расположившись бок о бок к нему лицом, мы оказались словно бы на сцене, в то время как в зрительном зале была заглядывавшая в окно луна. Поднятые воротники тулупов мешали видеть друг друга, каждый был как бы наедине с собой. Чокнулись, выпростав из мехового уюта руки. Молча, деловито, как заговорщики, знающие, за что пьют.
