Мариуш Вилк - Дом над Онего
— А это что за рыба? — снова встревает Слава.
— Ерш! Видишь, какие у него шипы? — показывает Тоня. — Ладони после них неделю кровоточат, а бывает, и гноятся.
В 1993 году их коснулась рука провидения! Феликс вез из техникума брус и насмерть сбил человека. Точнее — мужик сам полез под колеса, но, видимо, кто-то дал взятку, потому что Феликсу «впаяли» по полной программе. Еще и обвинили в том, что он якобы был пьян. Феликс отсидел несколько лет, вышел. Вроде удалось встать на ноги, и все бы ничего, но из партии его выгнали… Это оказалось последней каплей. Такой стыд! Феликс поехал в деревню помогать сыну, запил и свалился со стога во время сенокоса. Его парализовало.
Они ездили по больницам и врачам, по бабкам и специалистам по акупунктуре. Наконец Тоня сама взялась за лечение: закончила несколько курсов, изучила тибетскую йогу, вступила в секту. Разумеется, все это стоило денег, Романовы залезли в долги — раз, другой, — набрали кредитов! Запустили ферму в Чалне.
И началось… Дважды их спьяну поджигали помощники. Одна сама живьем сгорела, а медэкспертиза показала, что баба была вдрызг пьяна. В Чалне, где Романовы начинали свою фермерскую деятельность, у них осталась только лесопилка и половина коровника с грудой кирпичей. Тут тоже горели, уже трижды. Один раз — дотла, быки мычали в огне.
— Эх, если во всех деталях описать судьбу фермера, никто не поверит. Кто сегодня поверит в очевидное?
Сам Феликс Романов верит уже только в палеостровских святых. У него предчувствие: если он восстановит монастырь и церковь на близлежащем Палеострове — излечится. Но как реставрировать эти огромные строения из старого кирпича, если тут невозможно сыскать человека, который в состоянии поставить хорошую баню? Время от времени к Феликсу приходят всякие подозрительные типы вроде Андрея. Якобы он Палеостров хочет возрождать, а там — кто его знает? Мало ли разных сатанистов шляется по Заонежью…
— Тоня, что ты несешь? — воскликнул Андрей с порога.
Я пригляделся к нему — Романов просил. После десяти лет на Соловках у меня глаз наметанный.
— Монастырская шантрапа, вне всяких сомнений, — сказал я позже Феликсу. — Такие таскаются от одного монастыря к другому, нигде не задерживаясь надолго. Фанатизм, девиация, а случается — и криминал.
Мы до утра выдавливали икру из ряпушек в ведра. Получилось четыре ведра. Еле потом руки отмыли.
* * *Завтра праздник Октябрьской революции. То есть выходной, а вечером — баня. Праздновать собираемся в деревне Кривоногово, у бабы Ани, бывшего парторга, тетки Феликса. Она самая старая в роду заонежских Романовых.
Мы дошли по дороге до конца мыса. Дальше — Салоостров. На карте остров похож на каплю под Клим Носом. Еще недавно, при Брежневе, там стояли деревянные дома, а на путину съезжался народ со всего Обонежья. До тысячи людей бывало. Порой на лодке кино привозили. Феликс рассказывал — гомон стоял… А сегодня лишь сосны шумят. Видимо, от радости, что до сих пор не срубили.
Мы шатались по Клим Носу в серой измороси. Сыпало с неба, будто кто-то строчил на швейной машинке — так быстро, что капли сливались в нити, а те скатывались по темному лесу готовым тюлем. Тут и там поблескивала вода — в ручьях, в лямбушках (маленькие лесные озерца). Наташа нахваливала дорогу, проложенную в 1941 году финнами, и сравнивала ее с недавно заасфальтированными русскими шоссе Заонежья.
— Небо и земля! По финской лесной дороге едешь — яйцо с ложки не уронишь, а на главной трассе в Медгору так трясет, что зуб на зуб не попадает.
А ведь финны строили дорогу во время оккупации, одновременно окапываясь и отстреливаясь от советских партизан, атаковавших Заонежье с другого берега озера (со стороны Челмужей через остров Хед). Русские же клали асфальт в безмятежную эпоху брежневского застоя.
— Интересно, что бы сегодня было, одержи чудь верх на Русью…
Кроме дороги от финнов, на Клим Носе осталось несколько окопов на мшистом плоскогорье — прогнившие перекрытия, укрепления из моренных валунов. Когда-то здесь было языческое урочище. Язычники стремились поближе к солнцу, а финские снайперы — к русским, которые отсюда были как на ладони. Говорят, до войны колхозная молодежь устраивала здесь в белые ночи танцы. Теперь этот район принадлежит охотничьему обществу, и новые русские приезжают сюда охотиться на кабанов. Что ж, у каждого свои развлечения…
— Здравствуйте, — баба Аня понравилась мне с первого взгляда. Решительная седая старушка с живыми, умными светло-голубыми онежскими глазами. Она угостила нас вкусной ряпушкой по-карельски (рыба, тушенная на картошке с луком) и жареной икрой, то и дело спрашивала, не подлить ли красного, но было видно, что она чем-то обеспокоена. Наконец не выдержала и выпалила:
— Как вы считаете — надо было менять название праздника Октябрьской революции на день Изгнания ляхов?
— Вот уж не знаю, уважаемая…
Баба Аня рассказала нам о финской оккупации (как они дома в деревнях разбирали на бревна и строили в лесу блиндажи) и о том, как рыбачили при Сталине. Не рыбалка, а сказка. Хотя уже тогда реки умирали от опилок и мертвого дерева и лещи перестали нереститься. Но Онего — это да! Просто сизая нива. Ни сажать, ни сеять не надо, тащи из воды — и все дела. Баба Аня — потомственная рыбачка, дочь самого Николая Романова, главного бригадира колхоза «Путь вперед». С детства рыбачила вместе с отцом. Еще помнит, как он высаживал ее на лудах, чтобы «потопала» по берегу — палия тогда уплывает на глубокую воду, где были приготовлены гавры. Когда подросла, стала работать в бригаде: три девки да парень. За одним заходом ставили семьдесят сетей по семьдесят метров. Бывало, тонну рыбы вытягивали за одну «похожку»[104]. По двое-трое суток просиживали на лудах — дождь ли, ветер… Потом баба Аня ходила вместе с исследовательской бригадой МРС (машинно-рыболовной станции) — уже главным телеграфистом, а оттуда была направлена в Лоухи (северная Карелия) на партийную работу. Дошла до должности первого секретаря Шуйского совхоза имени Зайцева — старейшего в Карелии. Сегодня это акционерное общество имени Зайцева — наполовину сельскохозяйственное, наполовину бандитское. А баба Аня, давно уже пенсионерка, каждый год приезжает в родное Кривоногово и сидит тут до самой путины. Рыбачит понемногу, вспоминая старые времена, а в свободные минуты рисует генеалогическое древо заонежского рода Романовых. На прощание она подарила мне «Сизое поле» Веры Бабич. Производственный роман 1950-х годов. Роман о заонежских рыбаках.
— Это о нас, Романовых, и о нашей деревне. Бабич только название изменила — вместо Кривоногово — Черемушки. Мне так даже больше нравится. Черемухой пахнет. Моего отца она оставила, как был, Николаем Романовым, а из меня и Насти свою Настюху слепила, главную героиню.
— Словом, это роман о рыбаках из «Пути вперед»?
— Точь-в-точь… Ну так скажите мне, пожалуйста, — спросила она уже на пороге, — что вы предпочитаете праздновать — нашу Революцию или ваше Изгнание?
— И то и другое, уважаемая, — я поклонился, натягивая шапку. На улице по-прежнему моросил дождь.
* * *Заонежцы говорят: «похажать сеть» (на польский это в крайнем случае можно перевести как «прохаживаться сетью»). Начали ранним утром в густом тумане. Было так тихо, что мне казалось — тут тысячелетиями ничего не меняется. Все те же рыбацкие тони среди луд и рассветных бликов, те же заводи, мели и ямы, те же утренние запахи.
Только изредка сквозь туман доносилось вроде бы громыхание «Антура». В памяти всплыли картинки — Васин борщ после купания в палеостровском заливе, луды Клим Носа, Оленьи острова в полчетвертого утра, могильник эпохи мезолита, утренние оводы.
После обеда вид на Онего сделался более четким, словно кто-то подкрутил подзорную трубу. Даже вода стала прозрачной. Торчала запутавшаяся в сетях серо-лиловая палия. Словно осколки мокрого гранита с серебряными крапинками. Незабываемая картина. Рыбалка, какой позавидовал бы сам Хемингуэй.
Конда, 18 ноября
Наконец началась настоящая зима. После долгих недель влажного и темного предзимья, когда ветер, казалось, пытается выдуть из головы весь разум, оставив одну оболочку, которую он затем с легкостью приподнимет и расколет о ближайший угол, сиверик разогнал тяжелые тучи, и с чистого неба брызнул солнечный свет.
С утра на дворе все блистает! Так, что режет глаза и дыхание перехватывает. Снега еще нет, зато мир застеклен морозом. Каждый стебелек травы светится отдельно, каждая тополиная веточка блестит, словно лезвие, камни на берегу сверкают, одетые в лед, и сосульки с мостков мерцают, словно ртутью налились, а когда я зачерпнул воды с льдинками, она заиграла в ведре всеми цветами радуги.
