Габриэль Маркес - Скверное время
В церкви было полно народу. Братья Асисы с матерью и невесткой сидели на двух ближайших к амвону, некогда подаренных ими же скамьях, с медными пластинками, на которых были выгравированы их фамилии. Сейчас, когда впервые за последние месяцы братья все вместе вошли в храм казалось, что они въехали на лошадях. Приехавший прямо с пастбища за полчаса до начала службы и не успевший побриться, Кристобаль, самый старший из братьев, был в сапогах со шпорами. Глядя на этого могучего исполина, каждый в городке, наверное, припоминал слухи о том, что Сесар Монтеро был внебрачным сыном старого Адальберто Асиса.
В ризнице падре Анхель испытал настоящее потрясение: литургических облачений на месте не оказалось. Когда служка вошел, падре, бурча себе под нос что-то нечленораздельное, растерянно ворошил содержимое ящиков.
— Позови Тринидад, — велел ему падре, — и спроси у нее, куда она положила епитрахиль.
Служка напомнил падре, что тот, по-видимому, забыл: Тринидад еще с субботы заболела и, наверное, кое-какую одежду унесла с собой, чтобы починить. Тогда падре Анхель надел облачения, припасенные для погребальной службы. Но сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, еще не успокоившись и не отдышавшись, падре поднялся на амвон, он понял, что созревшие в предыдущие дни доводы не прозвучат сейчас здесь с той же силой убеждения, как в уединенном одиночестве его комнаты.
Падре говорил минут десять. Застигнутый врасплох беспорядочным натиском новых мыслей, выходивших за рамки заранее подготовленной речи, он спотыкался на каждом слове; и тут падре взглянул на вдову Асис и ее сыновей. Выглядели они так, словно были изображены на старой-престарой семейной фотографии. Только обмахивавшая сандаловым веером свою великолепную грудь Ребека Асис казалась реальной и живой. Падре Анхель закончил проповедь, так и не сказав об анонимках.
Какое-то время, пока шла служба, вдова Асис сидела не двигаясь, лишь со скрытым раздражением надевая и снимая с пальца обручальное кольцо. Затем перекрестилась, встала со скамьи и вышла из храма через главные врата; беспорядочной толпой сыновья проследовали за ней.
* * *Однажды в такое же, как это, утро доктор Хиральдо понял внутренние причины самоубийства. Шел бесшумный моросящий дождь, в соседнем доме пел трупиал[17], врач чистил зубы, а жена говорила, рта не закрывая.
— Воскресенья такие странные, — сказала она, накрывая стол для завтрака. — Словно их разделали и развесили: пахнут свежеванным мясом.
Врач взял безопасную бритву и начал бриться. Глаза у него были влажные, а веки — опухшие.
— Ты плохо спишь, — сказала ему жена. И мягко, но с горечью добавила: — Однажды утром, вот в такое же воскресенье, вдруг увидишь: состарился. — На ней был полосатый халат, а на голове топорщились бигуди.
— Сделай одолжение, — попросил он, — помолчи.
Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, пока вода не закипит. Сначала она прислушивалась к пению трупиала, потом услышала шум воды в ванной. Тогда она пошла в комнату — приготовить одежду, чтобы муж мог сразу после душа одеться. Когда подала завтрак, врач был уже одет, — в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался ей сейчас помолодевшим.
Они позавтракали в молчании. Под конец он мягко взглянул на жену. Наклонив низко голову, она пила кофе, из-за недавней обиды у нее слегка дрожали руки.
— Это все из-за печени, — стал он оправдываться.
— Несдержанности нет никаких оправданий, — возразила она, не поднимая головы.
— Видимо, у меня интоксикация, — сказал он. — В дождь печень работает хуже некуда.
— Ты всегда ссылаешься на печень, — уточнила она, — а сам пальцем о палец не ударишь, чтобы вылечить ее. Кончится тем, — добавила она, — что сам себя признаешь безнадежным больным.
Видимо, она его убедила.
— В декабре, — сказал он, — две недели проведем на море.
Через ромбы деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, томившегося, казалось, от назойливой настойчивости октября, он посмотрел на моросящий дождь и добавил:
— Тогда, по крайней мере на четыре месяца, мы будем избавлены от таких, как сегодня, воскресений.
Она сложила тарелки и унесла их в кухню. Вернувшись в столовую, она застала мужа уже в плетеной пальмовой шляпе, — он укладывал лекарства в чемоданчик.
— Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви во время мессы? — сказал он.
Жена ему об этом уже рассказывала — еще до того, как он стал чистить зубы, — но тогда он оставил это без внимания.
— За этот год — уже три раза, — подтвердила она. — Видимо, лучшего развлечения найти не может.
Врач обнажил ряд своих безупречных зубов:
— Просто эти богачи с жиру бесятся.
Возвращаясь из церкви, несколько женщин зашли к вдове Монтьель. Они были в гостиной, врач, войдя в дом, поприветствовал их. Затем сразу же пошел в спальню вдовы, негромкий смех гостей преследовал его до самой лестничной площадки. Постучав, он догадался, что и в спальне находятся женщины: чей-то голос пригласил его войти.
С распущенными волосами, прижимая к груди край простыни, вдова Монтьель сидела на кровати. На коленях у нее лежали зеркало и роговая расческа.
— Так, значит, и вы тоже решили поучаствовать в празднике? — обратился к ней врач.
— Она празднует свои пятнадцать лет, — сказала одна из женщин.
— Восемнадцать, — с грустной улыбкой поправила вдова Монтьель. Она легла, укрывшись простыней до подбородка, и шутливо добавила: — Разумеется, среди приглашенных мужчин нет. Это и вас касается, доктор, у вас ведь дурной глаз.
Врач положил мокрую шляпу на комод.
— Ну и правильно, — сказал он, глядя на больную взглядом веселым и озабоченным. — Но слишком поздно меня осенило, что мне нечего здесь делать. — Затем, обратившись к женщинам, спросил: — Вы разрешите?
Они остались вдвоем; лицо вдовы Монтьель вновь обрело характерное для больных горестное выражение. Но доктор, казалось, этого не заметил. Извлекая из чемоданчика шприц и медикаменты и расставляя их на ночном столике, он продолжал шутить.
— Пожалуйста, доктор, — взмолилась вдова, — больше не нужно уколов. На мне места живого нет.
— Уколы, — улыбнулся врач, — это гениальное изобретение для прокорма медиков.
Она тоже улыбнулась.
— Ну поверьте же мне, — сказала она, ощупывая ягодицы через простыню, — у меня здесь все в синяках — нельзя даже дотронуться.
— А вы и не дотрагивайтесь, — сказал врач.
Тут она улыбнулась совсем раскованно:
— Доктор, вы хоть по воскресеньям будьте серьезны.
Доктор взял ее руку и стал измерять давление.
— Это мне врачами противопоказано, — сказал он, — вредно для печени.
Пока доктор измерял давление, вдова с детским любопытством смотрела на круглый циферблат тонометра.
— Это самые странные часы, какие я видела за всю свою жизнь, — сказала она.
Врач, пока не перестал сжимать грушу, не отводил глаз от прибора.
— Это единственные в мире часы, точно показывающие время, когда нужно подниматься, — объяснил он.
Уже сворачивая трубки тонометра, он внимательно поглядел в лицо больной. Поставив на столик флакон с белыми таблетками, сказал, чтобы она принимала одну таблетку через каждые двенадцать часов.
— Не хотите уколов, — сказал он, — и не надо. У вас здоровье — лучше моего.
Вдова Монтьель с легкой досадой передернула плечами.
— Я никогда ничем не болела, — сказала она.
— Охотно верю, — отозвался врач, — но ведь мне нужно было что-то придумать, чтобы вы оплатили мой визит?
Уйдя от ответа, вдова спросила:
— У меня по-прежнему постельный режим?
— Наоборот, — сказал врач, — я вам это категорически запрещаю. Идите в гостиную; как положено, принимайте гостей. Ведь, — колко добавил он, — вам есть о чем посудачить.
— Ради Бога, доктор, — воскликнула она, — не будьте такой язвой. Это вы, наверное, клеите анонимки!
В ответ на ее остроту доктор Хиральдо рассмеялся. Выходя, он бросил взгляд на кожаный, с медными заклепками сундук, собранный к отъезду и стоявший в углу спальни.
— И привезите мне что-нибудь, — крикнул он уже с порога, — когда вернетесь из своего кругосветного путешествия.
Вдова вновь занялась делом, требовавшим много терпения: приведением в порядок спутанных волос:
— Ну конечно, доктор.
В гостиную она не спустилась, а осталась лежать в кровати, пока не ушла последняя гостья. Тогда она оделась. А когда вошел сеньор Кармайкл, вдова уже завтракала у приоткрытого балкона.
Не отводя глаз от дома напротив, она ответила на приветствие.
— В глубине души, — сказала она, — к этой женщине я отношусь с симпатией: она — смелая.
Сеньор Кармайкл тоже посмотрел на дом вдовы Асис: хотя было уже одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми.
