Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2009)
основе цикл “Заклятие огнем и мраком”:
И у светлого дома, тревожно,
Я остался вдвоем с темнотой.
Невозможное было возможно,
Но возможное — было мечтой.
О чем мечта? О полноте взаимной привязанности, независимой от житейского статуса отношений (супруги, любовники, друзья), от наличия или отсутствия телесной близости. Но это уже есть у Блока — при всей шаткости его семейной жизни.
Потом Волохова, Веригина и еще несколько актеров едут в Москву, куда устремляется и Блок, намереваясь решительно объясниться с Натальей Николаевной. Скорее отчаянный жест, чем “подвиг”.
Что за разговор у них происходит?
Сразу после него в записной книжке появляется черновой вариант стихотворения, завершающийся вопросительной фразой: “Как разрешилось это чудо / Весенним ливнем бурных слез?” Но чуда, по-видимому, не случилось. Через два года это стихотворение (“Я помню длительные муки…”) приобретет иное завершение:
И ничего не разрешилось
Весенним ливнем бурных слез.
Под стихами будет стоять: “4 марта 1908”. Дата не написания, а переживания, родившего стихи.
Этой весной Блок и Любовь Дмитриевна, находясь вдали друг от друга, подвергают свои отношения самому решительному испытанию. Обернется ли разлука разрывом?
Любовь Дмитриевна играет Коломбину в “Балаганчике”, Клитемнестру в “Электре” Гофмансталя, Натали Ховинд в пьесе Гамсуна “У царских врат”. Летом у нее появятся еще несколько ролей, второстепенных.
Есть ли у нее подлинный артистический талант? Тут мнения расходятся. Веригина в своих воспоминаниях весьма похвально отзывается о ее Клитемнестре, но, может быть, это по дружбе и по доброте. Судя по письмам Любови Дмитриевны с гастролей, она своей актерской работе предана, но ощущения истинной гармонии в этих письмах как-то не улавливается. Может быть, театр Мейерхольда с его условностью и гротескностью не давал ей возможности полностью раскрыться…
Любовь Дмитриевна то испытывает на расстоянии нежность к мужу, то отдается соблазнам “богемской” (ее слово) жизни. Пишет: “С Давидовским я затеяла легкий флирт, без этого невозможно: чтобы выносить всю эту безумную работу, все взвинчивают себя…” Она искренне считает: чтобы стать настоящей актрисой, “нельзя знать преград”. Шагнув еще дальше в “безалаберности”, она пишет Блоку из Херсона двадцать девятого марта:
“Я не считаю больше себя даже вправе быть с тобой связанной во внешнем, я очень компрометирую себя. Как только будет можно, буду называться в афишах Менделеевой”.
Ей уже стыдно получать от мужа денежные переводы, она намеревается в мае приехать в Петербург, чтобы “устроить внешнее”. То есть — разъехаться.
Она честна и откровенна, но не считает возможным опускаться до подробного рассказа о своих “похождениях” (опять ее слово). Подробности Блока не интересуют, но ясность ему необходима. “Мне нужно знать, — полюбила ли ты другого или только влюбилась в него?” — спрашивает он в письме от четвертого апреля. И в тот же день, получив письмо от жены, пишет снова: “Помни о том, что, во-первых, я считаю пошлостью разговоры о правах и обязанностях и считаю тебя свободной. Во-вторых, ненавижу человека, с которым ты теперь”.
Ситуация была бы безнадежной, если хотя бы один из супругов обнаружил малейшую душевную низость или своекорыстие. А тут оба непритворно самоотверженны. Каждый готов отказаться от своих прав на другого, продолжая его, другого, любить. Признание Блока в ненависти к сопернику тоже дорогого стоит: ревность — знак неравнодушия. То место, которое в его душе занимает жена, ни Волохова, ни кто-либо еще занять не может.
Стоит ли нам теперь сокрушаться по поводу “ломки нормальных семейных отношений”, как это делает в своей книге Вл. Орлов? А может быть, лучше подумать о том, что в любой “ненормальной” любовной ситуации существует возможность достойного поведения?
Восьмого апреля Любовь Дмитриевна приезжает ненадолго в Петербург, а двенадцатого уже отправляется в Киев. Что сказали она и Блок друг другу при встрече — неведомо. Но по дальнейшей переписке можно заключить, что Блок по-мужски твердо берет на себя решение — за двоих — во что бы то ни стало сохранить брак.
В ответ на свою нетерпеливую депешу от четырнадцатого апреля: “Телеграфируй как доехала” — Блок получает весточку: “Доехала отлично письмо отправила люблю тебя Люба”.
“Люблю” — это краткий вариант, в письме же чувство раскрывается более сложным способом: “Думаю о тебе очень нежно и, как клад, прячу твою любовь в сердце. А я, правда, разучилась чувствовать там, в глубине, потому и не могу тебе сказать, что люблю тебя; но и никого <…>. Дай мне быть уверенной в тебе, в твоем ожидании, как ты был уверен во мне”.
Взаимная любовь устроена не так просто, как мы привыкли думать. Равенство двух сторон в ней соблюдается не всегда. Когда в жизни Блоков появилась Волохова, общую душевную тяжесть взяла на себя Любовь Дмитриевна, а теперь Блок отвечает ей тем же. Он возвращается душой к Любови Дмитриевне не потому, что уже разлюбил Волохову. Скорее наоборот: именно мучительное соединение с грешницей женой уводит его от эгоистического по сути увлечения “снежной девой”. Для Блока время игры в любовь прошло.
А Любовь Дмитриевна еще доигрывает сладостно-опасную роль в театре жизни. Отношения ее с актером Константином Давидовским — это уже не “случайная выходка” (как она сама выражается), а осознанно-продуманный любовный эксперимент. Ему посвящена самая завершенная и отточенная главка в воспоминаниях “И были и небылицы о Блоке и о себе”.
Когда произошел описанный там эпизод — перед апрельским приездом Любови Дмитриевны в Петербург или перед майским (с седьмого по одиннадцатое), твердо установить невозможно. В хронологии автор путается, утверждая, например, что “вернулась в мае беременной”, — явная ошибка, если учесть реальную дату рождения будущего ребенка.
Любовь Дмитриевна многократно раскается в случившемся, но и с искренним упоением двадцать лет спустя опишет начало своей близости
с “пажем Дагобертом” (так назван Давидовский в ее записках).
Это абсолютный “театр для себя” — по Евреинову. Любовь Дмитриевна режиссирует спектакль, в котором хочет обрести все то, чего не хватает ей как женщине и как актрисе. Сцена — скромный гостиничный номер, освещенный убогой электрической лампой. Декорация — кровать, завешенная белой простыней.
“В несколько движений я сбросила с себя все и распустила блистательный плащ золотых волос, всегда легких, волнистых и холеных. <…>
Я протянулась на фоне этой снежной белизны и знала, что я могу не бояться грубого, прямого света, падающего с потолка, что нежная и тонкая, ослепительная кожа может не искать полумрака… Может быть, Джорджоне, может быть, Тициан…”
Да, мизансцена… Единственный ее зритель — Давидовский, он же — и партнер, который в роли пажа Дагоберта должен, по режиссерскому замыслу, ограничиться восхищенным созерцанием и целованием руки. Свою роль он, согласно воспоминаниям, выдерживает: полная близость наступит не в этот день. А Любовь Дмитриевна так комментирует свой эротический спектакль: “Лучшее, что было в моей жизни. Никогда я не знала большей „полноты бытия”, большего слияния с красотой, с мирозданием. Я была я, какой о себе мечтала, какой только и надеялась когда-то быть”.
Такова она — главная женщина в жизни Блока. Парадоксальное существо с эстетическим изгибом души. Хоть и назвала она себя однажды “душечкой”, но простым приложением к другой личности быть не может. По природе своей. Она не частица блоковского мира, она сама человек-мир. Потому и будет нужна Блоку всегда и несмотря ни на что.
А вот отношения с Андреем Белым, который с каким-то непостижимым, почти женственным упорством тянется к Блоку, в очередной раз зашли в тупик. И прошлогодний августовский ночной разговор, и сближение осенью в Киеве — все это были уступки с блоковской стороны. Энергетически ничем не компенсированные.
И вот неизбежное следствие. В начале апреля Белый присылает другу свою новую книгу “Кубок метелей. Четвертая симфония”. Поэтическая проза, как и три предыдущие симфонии. Ключевые слова: “снежный”, “метель”, “белый”, “тайна”, “звезды”. Не напоминает ли это “Снежную маску”? Упреждая “возможный укор”, автор в предисловии сообщает, что тема метелей возникла у него еще в 1903 году, а первая часть была готова уже в июне 1906 года, что потом автор “включил лишь некоторые сатирические сцены”.
