Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2009)
Бывают в поэзии сравнения надуманно-головные — они быстро стареют. Бывают пронизанные эмоцией — такие живут дольше. А самые живучие — те, что сюжетно прожиты автором и оплачены его личной болью.
В записной книжке есть такой вариант одной из строф: “И вечно бой!
И вечно будет сниться / Наш мирный дом. / Но — где же он? / Подруга! Чаровница! / Мы не дойдем?” После нескольких переделок получится так:
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И подруга, и шахматовский дом ушли в интимный подтекст, в невидимую часть айсберга. Но электричество черновых строк обеспечило достоверность ключевого мотива “родины-жены”. Блок летом 1908 года тянется к Любови Дмитриевне не из чувства некоего морального долга, а потому, что ощущает и осознает свое право на эту женщину (и даже на ребенка, прижитого ею “на стороне”). Этот неподдельный импульс перенесся на отношения поэта с Россией, с которой он говорит на равных, без почтительной дистанции. И без риторического нажима.
Первое стихотворение куликовского цикла отправлено с письмом Любови Дмитриевне, а на следующий день слагается второе, совсем иное по ритму и пронизанное тончайшими историческими подтекстами:
Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
Глубокие корни. И такой же дальний заброс в будущее. И столетие спустя нам остается только повторить: “Долго будет родина больна”.
Первая читательница откликается на стихи искренне и точно: “В душе моей растет какое-то громадное благословение тебе и всему Шахматову, всем вам. Благословенная обетованная страна и в ней желанный, любимый, милый мой ты. Пишу ночью, пишу любя тебя до слез, моя радость”. “Страна” относится к Шахматову, но сам выбор такого масштабного слова говорит о том, что роль жены-родины автору этого письма пришлась по душе и впору.
В июле выходит книга “Земля в снегу”, вобравшая в себя “Снежную маску”, “Вольные мысли” и другие вещи, написанные после “Нечаянной радости”. “Кто посмеет сказать: „Не должно. Остановись”? Так я живу, так я хочу”, — заявляет автор в предисловии. И действительно, он живет безостановочно, находясь и в новом поэтическом пространстве, и в новой эмоциональной ситуации.
Девятого августа в Петербург возвращается усталая и подавленная Любовь Дмитриевна. Она в отчаянии от беременности, уродующей ее молодое тело. Но предпринимать что-либо уже поздно: доктора читают “нотации” и выпроваживают. Как “нотацию” воспринимает поначалу она и слова мужа о ребенке: “Пусть будет наш общий”. Между тем для Блока это решение принципиальное и ответственное.
Блоки едут вместе в Шахматово, где живут до начала октября. Вскоре по возвращении пишется стихотворение “Россия” — одно из двух честнейших в русской поэзии объяснений в любви к отчизне (под другим разумею лермонтовскую “Родину”). Стихотворение постигнет печальная участь — оно так часто будет цитироваться и применяться в идеологических и “воспитательных” целях, что читающий народ перестанет воспринимать его с эстетической стороны. Между тем “изюминка” стихотворения — музыкальное сопряжение русского пейзажа и женского портрета:
Ну, что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней,
А ты всё та же — лес, да поле,
Да плат узорный до бровей.
Подобно Лермонтову, созерцавшему Россию (пусть порой и “немытую”) “с отрадой, многим незнакомой”, — Блок прежде всего любуется своей страной не без гедонистического упоения. Фальшиво-риторический патриотизм — это, во-первых, клятва (обещание), во-вторых — ожидание (расчет). У Блока, как видим, нет ни того, ни другого. Он России ничего не обещает (“Тебя жалеть я не умею”) и ничего от нее не ждет (“Какому хочешь чародею / Отдай разбойную красу!”). Строки, вполне выдержавшие испытание временем. Каким только “чародеям” не вверяла свою судьбу наша разбойная, беспутная отчизна — и тиранам, и простофилям… А от нашей интеллигентской “жалости” толку ей не было никакого.
Любопытна динамика в развитии мотива дороги — от начала к концу стихотворения. Вспомним первую строфу: “И вязнут спицы росписные / В расхлябанные колеи…” А что в конце? “И невозможное возможно, / Дорога долгая легка…” Это что же, дороги успели наладить, пока стихи писались? Нет, конечно: с дорогами долго еще будет неблагополучно. “Невозможное” — это тот иррациональный, индивидуальный угол зрения на Россию, при котором возможно обретение эстетической гармонии.
В стихах часто ищут композиционную симметрию, что вполне резонно: начала и концы неминуемо перекликаются, вступают в отношения сравнения. Но есть еще и эмоциональный путь, пройденный поэтом по ходу сочинения. Реальная частица жизни. И разница между исходной и финальной эмоцией — абсолютный плюс поэзии.
С этой “плюсовой”, позитивной точки зрения и затевает Блок большую полемику о России, под знаком которой проходит вторая половина 1908 года.
В ноябре 1908 года Блок окончательно прощается с Волоховой. Из его жизни она уже ушла после июльской встречи, теперь уходит как героиня стихов, как актриса, сыгравшая свою роль. Третьего ноября он дарит ей экземпляр “Земли на снегу”, переплетенный в темно-синий бархат, с грустной надписью: “Позвольте поднести Вам эту книгу — очень несовершенную, тяжелую и сомнительную для меня. Что в ней правда и что ложь, покажет только будущее. Я знаю только, что она не случайна, и то, что здесь неслучайно, люблю”. А последняя точка ставится стихотворением “Своими горькими слезами…” с его беспощадным финалом:
Когда один с самим собою
Я проклинаю каждый день, —
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень …
С благоволеньем? Иль с укором?
Иль ненавидя, мстя, скорбя?
Иль хочешь быть мне приговором? —
Не знаю: я забыл тебя.
Лавинообразная композиция, прицельный удар в конце. Лирическое “ты” уже несводимо к реальной женщине-прототипу, смысл гораздо обобщеннее. Речь о развенчании кумира, который самим же поэтом был сотворен. “Развенчанная тень” — цитата из пушкинского “Наполеона”, где о женщинах, о любви и речи нет.
В стихотворении есть эротические краски, но прежде всего оно о поединке двух личностей, о том, как гордость убивает любовь. Можно сравнить роль “Н. Н. В.” в блоковском мире с ролью “Н. Ф. И.” (Натальи Федоровны Ивановой) в ряде стихотворений Лермонтова, столь же неотразимо-беспощадных: “Не знав коварную измену, / Тебе я душу отдавал; / Такой души ты знала ль цену? / Ты знала — я тебя не знал!” и т. п.
Стихотворение не успеет попасть в книгу “Земля в снегу”, и Волохова его до поры не узнает. В 1910 году она выйдет замуж, на два года оставит театр из-за рождения ребенка, потом вернется на сцену, в 1915 году уедет на гастроли, а ее маленькая дочь в это время умрет от скарлатины. В 1920 году Блок и Волохова случайно встретятся на утреннем просмотре в Художественном театре. Блок склонится к ее руке, они договорятся поговорить после спектакля, но он не придет. “Мне было очень больно. Я не понимала, зачем он так поступил, почему не захотел встретиться со мной?” — напишет Волохова в своем коротком мемуаре (напомню, опубликованном в 1961 году). Простая реакция нормальной женщины, которой, по-видимому, хотелось откровенного человеческого разговора — без литературно-театральной игры.
Уже после смерти Блока прочитает она жестокие строки, да еще с упоминанием про мифическую “неистовую ночь”, причем ее уже не утешит усвоенная от Блока формула “sub specie aeternitatis”. Ей будет просто горько.
Неоспоримо право художника на домысливание, на преувеличение. Но, пользуясь этим правом, он порой больно ранит беззащитных прототипов. Аврил Пайман, описывая обаятельную внешность Волоховой в старости, отмечает: “Не было только инфернальности, окружающей образ, который ей посчастливилось воплотить в стихах Блока”. А может быть, и в молодой Волоховой не было никакой инфернальности, может быть, вся ее вина перед поэтом — в простой естественности чувств, в нежелании подчинять игровой стихии собственную реальную жизнь?
Есть нечто общее в участи Андрея Белого и Натальи Волоховой. Оба оказались в том опасном энергетическом пространстве, что создавалось напряженной близостью между Блоком и его женой. Белый то и дело сам туда стремился, получал удар за ударом, но не оставлял отчаянных попыток. Волохова же наружно казалась победительницей, тактично и деликатно ведя себя по отношению к почти “брошенной” жене поэта, но… В масштабе жизни жертвой оказалась она, что нашло закрепление в блоковском поэтическом мифе.
