Уильям Уортон - Пташка
Он говорит мне, что нужно внимательнее просматривать в кино ролики с новостями, где люди падают с высоты или прыгают на растянутый пожарниками брезент. Сперва они разгоняются довольно быстро, но вскоре достигают определенной скорости и падают уже без ускорения. Говорит, можно выбросить кошку из окна трех- или четырехэтажного дома, и она преспокойно приземлится на лапы и ей ничего не будет, а ведь это все равно что двадцати- или тридцатиэтажный дом для человека. Так что, по его словам, все зависит от веса, размеров поверхности и плотности. А еще, и это самое важное, от уверенности, что ты сможешь это сделать. Я спрашиваю у него, почему же тогда, упав на землю с высоты, умирают, — люди, конечно. Он говорит, что можно упасть с обочины тротуара и разбиться насмерть о мостовую, если не умеешь нормально ходить.
Разглагольствуя в этом духе, мы заводим велосипед с привязанными к нему крыльями обратно к Пташке на задний двор и оставляем их в гараже. Задерживаемся ненадолго, чтобы посмотреть, не появились ли там бейсбольные мячи, но ничего не находим. Нет, все-таки она их, наверное, продает. Пташка показывает, где прячет костюм голубя. Я спрашиваю, не начнет ли он его носить, когда научится летать, подобно Кларку Кенту, который всегда залезает для своих полетов в костюм Супермена.
Теперь Пташка уже не пристает ко мне с ножом к горлу, чтобы мы прямо немедленно попытались организовать еще один полет. Он решает, что ему нужно еще поработать над крыльями и накачать руки. И, прежде чем снова пытаться взлететь, он хочет попрактиковаться в парении. Говорит, что, взмахивая крыльями, нужно выгибать спину. Он слишком много провел времени на козлах, отрабатывая технику полета, и забыл, что в воздухе тело должно быть напряжено, его нужно выпрямить и ни в коем случае не расслаблять. Я снова пробую его отговорить от всей этой дурацкой затеи, но он и слушать меня не хочет. Задумал еще поставить у себя под животом какую-то скобу, на которую будет опираться в полете.
И он так говорит о тех трех-четырех секундах, в течение которых, казалось, полетел, что можно подумать, будто он весь шар земной обогнул разок-другой.
Когда мы подходим к дому, он показывает мне, как может спрыгнуть с крыши заднего крыльца и при этом не расшибиться. Ни за что не поверил бы, если бы сам не увидел. Он бросается вниз, вытягивается, как делают спортсмены при прыжках в воду с трамплина, а затем на полпути группируется, подтягивает колени к груди перед самым ударом о землю, а потом распрямляется, что есть сил откидываясь. Он говорит, что чем успешнее удается создать таким образом горизонтальную составляющую движения, тем с большей легкостью она может поглотить вертикальную силу.
Он тащит меня наверх, к себе в комнату, чтобы я мог своими глазами увидеть все чертежи и расчеты. Он несет что-то несусветное, пытается втолковать мне о векторах и точках приложения силы. Я едва верю своим глазам: неужели это тот самый Пташка, который сидит рядом со мной на алгебре и с большим трудом вытягивает на «удовлетворительно».
Какое-то время мы проводим в его комнате, и он чуть ли не силком заставляет меня рассматривать своих канареек в бинокль. Представляете, ему удалось построить у себя под кроватью потрясающий, хотя и небольшой, вольер. Я просто диву даюсь, как, черт возьми, ему удалось уломать свою старуху. С меня бы мать шкуру спустила, исполосовала задницу так, что я сидеть бы не смог. Пташка хочет, чтобы я увидел, как птицы взлетают и приземляются. Он убежден, что они оказываются в воздухе еще до того, как вступают в дело их крылья. Этого я никак не могу разглядеть. Правда, у Птахи наметанный глаз, и ему действительно довелось много наблюдать за птицами. Но я никак не возьму в толк, о чем он говорит.
Этого своего тощего кенара он назвал в мою честь. Его Альфонсо похож на голодного спятившего воробья. Ладно уж, говорю я, пускай зовет его так, раз ему хочется, только нельзя ли писать это имя как-нибудь по-другому, на французский или латинский манер. Пусть я останусь единственным на всю округу Альфонсо, чье имя пишется так, как это делают в Италии. Пташка отвечает, что ему все равно: на самом-то деле, мол, Альфонсо — не настоящее имя кенара, просто он его так зовет. Я прошу назвать истинное имя, но Пташка говорит, что оно ему неизвестно. Он, видите ли, настолько плохо знает язык канареек, что до сих пор не может об этом спросить. До сих пор! И не моргнет ведь — только поводит своими сумасшедшими глазами. Он не улыбается, и я знаю, он не шутит.
С таким, как Пташка, не вдруг поймешь, поехала у него крыша или нет.
…
Следующим утром я решаю рискнуть и открываю дверь в Пташкину клетку. Потом я выхожу из вольера и сажусь наблюдать за происходящим в бинокль. Я всегда могу войти и спасти ее, если дела пойдут слишком плохо.
Пташка живехонько выпрыгивает наружу. Альфонсо сидит на верхнем насесте. Пташка видит, что я налил свежей воды для купания, так что после нескольких вопросительных «квипов» она слетает вниз, чтобы принять ванну. Его она совершенно игнорирует. Он приподнимается на своей жердочке и встает в боевую позу. Я каждую минуту жду, что он ринется вниз.
Пташка не торопясь выполняет всю свою обычную банную процедуру, но он не трогается с места и при этом не сводит с нее глаз. Этого я ожидал меньше всего. Пташка вспархивает на самый верх своей клетки и начинает чистить перышки.
После нескольких минут пристального наблюдения мой пикирующий бомбардировщик выполняет глубокое пике, склевывает зернышко-другое и делает несколько глотков. Не то скачет, не то порхает вокруг небольших лужиц, оставшихся после купания Пташки. Вспрыгивает на край ее «ванны», поводит туда-сюда головкой, словно собирается сам искупаться, но затем передумывает. Возвращается к блюдцу и склевывает еще несколько семян. В кормушке для лакомств у меня кое-что уже лежит, он наведывается и туда.
Потом делает свой невероятный прыжок вертикально вверх и, взмахнув несколько раз крылышками, вновь оказывается на самом верхнем насесте вольера. Там он разок-другой расправляет крылья, пытаясь делать вид, будто скучает. Он раз десять вытирает клюв о насест, показывая, как хорошо он напился, и издает характерный для канареек булькающий звук, точно полощет горло. Как водится у них, он при этом широко раскрывает клюв и шевелит языком. Сдвинув на сторону хвостик, он пару раз быстро клюет себя в попку. Мне становится скучно, ведь я ожидал увидеть по меньшей мере покушение на убийство.
Затем без всякой видимой причины он принимается петь. Начинает довольно тихо, затем выводит несколько рулад чуть громче, но постепенно поет все мощней, порывистей. При этом он начинает раскачиваться взад и вперед на своих тонких лапках и оживленно переступать ими по всей длине насеста. Он поет, наклоняясь вперед, полностью выпрямляя шею, как бы вытягивая ее. Его крылья слегка приподняты, грудка напряжена. Он смотрится чертовски «выразительным». То есть, я хочу сказать, он производит сильное впечатление на меня, но никак не на Пташку. Она как раз заканчивает приводить в порядок пушистые перышки на спинке.
Тогда Альфонсо начинает издавать протяжные звуки. Он задерживается на одной ноте так долго, что я начинаю бояться, как бы он не упал с насеста. Похоже, он не дышит вообще. Он точно свихнулся. Внезапно он падает камнем туда, где наслаждается покоем Пташка. Он приземляется в каком-то футе от нее, продолжая петь и во время броска, и уже на полу. Пташка пристально смотрит на него. Не прекращая петь, он тут же на нее наскакивает. Пташка подпрыгивает и взлетает на тот насест, который он только что покинул. Он гонится за ней, распевая вовсю. Все его тельце трепещет.
Это начинает походить на воздушный бой Первой мировой, притом Пташке никак не найти места, где она бы могла сесть, чтобы Альфонсо тут же не принялся на нее наскакивать. Ему даже удается каким-то образом доставать ее во время полета. Совершенно очевидно, что он хочет спариваться, но ясно и то, что Пташка абсолютно не готова к его грубой, примитивной тактике. Наконец, залетев в свою клетку, она совершает ошибку. Он следует за ней неотступно, и там начинается такой кавардак, что я спешу войти поскорее в вольер и засовываю руку в клетку, чтобы спасти Пташку. Он загнал ее в угол, и ей никак от него не ускользнуть. Она не сопротивляется, но наш забияка несколько раз сильно клюет меня в руку. Я собираюсь закрыть дверцу и запереть его внутри, но, прежде чем успеваю это сделать, он вылетает и моментально вспархивает на верхний насест и оттуда угрожает мне, приподняв крылья и раскрыв клюв.
Я выхожу из вольера и поскорее закрываю дверь, чтоб он не вылетел и оттуда. Затем отпускаю Пташку. Она топорщит перья, посылает мне «квип», потом «КВР-и-ип» и еще пару «пипов», после чего подлетает к сетке вольера. Ах, вот оно что: она флиртует. Она знает, что в безопасности, и решает его подразнить.
