Уильям Уортон - Пташка
Я захожу в воду — она оказывается ледяной. И я писаю в самую чистую питьевую воду, какую только можно найти вокруг Филадельфии. Берег водохранилища скользкий от зеленого мха. А на какой глубине я найду в нем это чертово дно, я и понятия не имею. Съезжаю на заднице вниз и чувствую, что поступающего в шлем воздуха мне не хватает. Попав в холодную воду, я испытал такой шок, что мне теперь трудно справиться с дыханием. Все никак не могу отдышаться. Стекло перед моими глазами запотело, ничего не видно. Не хочу включать фонарик, пока не уйду под воду поглубже. Если сторож увидит свет, нам от него достанется.
Через стекло шлема я вижу, как вода поднимается все выше, — и вот я погрузился. Начинаю сомневаться, сумею ли я потом вскарабкаться на скользкий берег водохранилища. Чувствую, как меня охватывает паника. И какого черта мне вообще взбрела в голову эта дурацкая идея — разгуливать под водой и охотиться на рыб. Если бы я не знал, что за мной наблюдают Марио и Пташка, я бы тут же рванул наверх, подальше отсюда. Пытаюсь сделать несколько медленных глубоких вдохов. Ну что ж, нужно зайти подальше, тогда шлем уйдет под воду полностью. Ноги скользят, я съезжаю еще ниже. Чувствую, как ноги уходят в мягкий холодный ил чуть не по колено. Включаю фонарь, но все, что я вижу, — это только расплывчатое пятно. Какая тут подводная охота. Мне едва удается справляться с то и дело подкатывающими приступами паники. Делаю еще несколько шагов — ил доходит до самых колен. Потом что-то случается, я даже не могу понять, что произошло: шлем в полном порядке, воздушные пузырьки поднимаются из-под его нижнего края, воздуха мне хватает, все превосходно — но я чувствую, что мне просто необходимо его снять.
Я избавляюсь от шлема и дергаю за веревку. Срываю его прежде, чем понимаю, что действительно нахожусь под водой и не знаю, на какой глубине. За веревку меня никто не вытаскивает. И я не уверен, в какой стороне берег. Мне даже не приходит в голову самому ухватиться за веревку и заняться своим спасением. Я совершенно дурею. Бросаю фонарик и пытаюсь всплыть на поверхность. И не могу этого сделать из-за привязанного к ногам груза и засосавшего их ила. Делаю глубокий вдох, и мои легкие наполняются водой; я задыхаюсь, чувствую, что тону, и тут Марио с Пташкой начинают меня вытаскивать. Они тянут меня наискось и вверх по крутому берегу водохранилища, как пойманную на крючок рыбу.
Воздух кажется замечательно теплым, и как хорошо, что он не жидкий. Вижу склонившихся надо мной Марио с Пташкой. Я лежу вытянувшись, меня трясет, и я все не могу отдышаться. Господи, как хорошо быть живым. Пташка наклоняется ко мне вплотную.
— Что произошло, Эл? Он дал течь?
Я киваю. Не могу на него взглянуть. А теперь передо мной Марио.
— Все хорошо, Эл?
Я снова киваю. Марио начинает вытаскивать из воды шлем. Пташка отвязывает веревку от моего пояса; узел затянулся, когда меня тянули вверх по этому чертовому откосу, отвесному, как стена, и мне от этого не вздохнуть. Марио смотрит на воду.
— Смотри-ка, фонарь все еще там горит.
— Забудь. Пусть горит, пока батарейка не сядет, черт бы его побрал.
Птаха разбирает насосную установку.
— Что произошло, Эл?
Я смотрю на него. Он поверит всему, чему угодно. Он так и хочет поверить.
— В шлем стала просачиваться вода. Она поднималась и дошла до рта, а затем до носа и выше. Я скинул его и попробовал всплыть, но не мог сдвинуться с места: эти гребаные фитинги тянули меня вниз, а ил на дне гуще коровьего дерьма.
Я сажусь и пытаюсь отвязать груз от ног; меня бьет колотун, и Пташка помогает мне избавиться от гаек. Потом я одеваюсь, и мы опять собираем наше барахло. Позже я представляю свой водолазный шлем как проектную работу по техническому творчеству и получаю высший балл. В пояснении я расписываю все так, словно я испытал шлем и он действительно хорошо работал. Вообще-то так и было.
Чтобы испытать Пташкин дурацкий махолет, нам приходится ждать, когда ветер подует в нужном направлении. Этот ветер должен дуть в субботу или воскресенье, когда у нас нет уроков. Пташка все распланировал и даже написал инструкцию, так что осталось только все провернуть; для этого требовалось лишь два человека, то есть мы с ним. Он залезал на самую вершину и даже расчистил дорожку длиной около сотни ярдов, чтобы, съехав оттуда, велосипед мог разогнаться. Убрал все жестянки, срыл все бугры лопатой и засыпал ямы. Надеюсь, никто не видел, как он выделывается на верху мусорной кучи, — его бы точно приняли за психа. Я иду взглянуть на дорожку; она похожа на узкую взлетную полосу для самолетов: ей-ей, Пташка соорудил даже небольшой ветровой конус, сделав его из старого штопаного шелкового чулка.
Пташка не хочет, чтобы кто-нибудь видел его аппарат, поэтому мы относим его ночью туда, где у нас раньше была голубятня. Веревочная лестница все еще там, Пташкин старик ее не нашел. Так что все клево.
Наконец в пятницу вечером, после трех недель ожидания, ветер дует как надо. Мы уславливаемся встретиться на следующее утро у таблички с номером дома в семь утра. Когда я туда прихожу, Пташка меня уже ждет со своим дурацким велосипедом и прицепленной перед рулем платформой. Прежде мы тренировались: Пташка вставал на нее, и мы разъезжали так по всему кварталу. Это уже само по себе было для Пташки и меня неслабым трюком. Соседские пацаны, глядя на нас, уссывались со смеху. А нам на них наплевать: подумаешь, банда придурков. Дэну Маккласки, правда, я потом все равно настучал по кумполу. Ну да ирландцу это как слону дробина.
Когда мы подходим к свалке, Пташка надевает свои крылья и начинает бегать, слегка ими похлопывая. Потом разворачивается навстречу ветру, подпрыгивает, хлопает ими как сумасшедший. Мне начинает и вправду казаться, будто ему удается ненадолго взлетать. Он говорит, что может чувствовать такие моменты. Утверждает, что не ел ни обеда, ни завтрака. И сидел на диете целый месяц, чтобы похудеть. Так что теперь он худой как щепка. Он действительно верит, что оторвется от земли и улетит в небо. Я очень рад, что вокруг больше никого нет, а то нас бы точно посадили куда следует.
Пташка продумал все. У него даже есть специальная стойка, удерживающая велосипед в то время, когда он на него уже забрался, а я подаю ему крылья. Потом я берусь за велосипед сам и слежу, чтобы он стоял неподвижно, пока Пташка прилаживает крылья. Он похож на гигантский значок с капота «роллс-ройса», вот на что.
На краю склона он сделал специальную отметку. По замыслу в этом месте я должен ударить по тормозам, а он — полететь. Вместе со мной он проверяет все еще раз. Другой бы начал нервничать, ведь предстоит вот-вот сигануть с велосипеда в воздух на скорости миль тридцать пять в час и перелететь через речку шириной в полсотни футов со всем этим барахлом за спиной. Но только не Пташка. Все, что я могу заметить, — это нетерпение. Ему жутко хочется начать поскорей.
Я сажусь на велосипед и начинаю крутить педали как бешеный, стараясь не свернуть с дорожки. Тронувшись с места, я еду по прямой. У меня сильные ноги, и я жму изо всех сил. В таких случаях нельзя выкладываться наполовину. Пташка стоит передо мной в положении для низкого старта, крылья расправлены, он готов взлететь. К тому времени, когда мы достигаем отметки, мы несемся во весь опор — и я жму на тормоз.
Пташка подпрыгивает и устремляется вперед. Он хлопает крыльями, будто какая-нибудь заводная чайка. В течение нескольких секунд он летит, растопырив ноги, набирая высоту, словно гигантская птица с серебряными крыльями. Он действительно начинает подниматься, но теряет скорость и заваливается в штопор. Там, уже за холмом, он падает — ногами вперед, расправив крылья, которыми еще взмахивает, но как-то кособоко. Они рассчитаны на то, чтобы махать ими вверх-вниз, когда Пташка находится в горизонтальном положении. Но какое там горизонтальное! Он падает в речку, не переставая без толку молотить воздух крыльями.
Я бегу к нему. Съезжаю на заднице вниз по куче горелого мусора, зола набивается мне в туфли и в другие места, она везде. При этом от меня здорово достается какой-то зазевавшейся крысе. Когда я подбегаю к берегу, Пташка стоит посреди речки и снимает крылья.
— Ты как, Птаха?
— Нормально.
— Примерно так же ты говорил, когда свалился с того газгольдера. Ты уверен, что не ошибаешься?
— Ну да, уверен. Когда весишь всего девяносто три фунта, падаешь не слишком-то быстро, особенно если начинаешь парусить, как я. Так что я падал совсем медленно.
Пташка просто не отдает себе отчета в том, что случилось. Он вылезает на берег, выправляет на крыльях погнувшиеся закрылки и хочет все начать снова. Я говорю ему, что он разобьется и что я не хочу в этом участвовать.
Мы карабкаемся по склону горы жженого мусора, еще больше золы набивается в наши старые башмаки, волочем за собой крылья. Когда мы забираемся наверх, Пташка пытается мне доказать, рисуя прутиком на золе посреди своей взлетной полосы какие-то чертежи, что при его небольшом весе и ускорении тридцать два фута в секунду за секунду скорость его падения перестанет возрастать после первых футов двадцати. Он рассказывает мне, что уже научился прыгать с высоты двадцать футов — поджимая ноги и переворачиваясь в воздухе. Он просто сбился с дыхания, вот и все. Ему удалось себя убедить, что он может спрыгнуть с любой высоты и не разбиться. Вот это уже действительно дурдом.
