Елена Чижова - Орест и сын
Пары, следующие одна за другой, демонстрировали технику ближнего боя. В дело шли автоматы, ножи и какие-то шнуры, скрученные на запястье. Фантазия армейского режиссера была безграничной.
Крики, рвущиеся из солдатских глоток, отдавались дрожью растущего азарта. Помимо воли он и сам становился болельщиком. Сначала Орест Георгиевич неизменно оказывался на стороне слабейшего, того, кто, с его дилетантской точки зрения, был хуже вооружен.
Девятая пара вступила на манеж под непрерывные барабанные раскаты. Они захлебнулись, когда закончился бой. Победитель поднялся, сунул нож за сапожное голенище и, повернувшись к собору, вскинул руку к смотровой площадке. Мегафон рыкнул, отвечая на приветствие. Побежденный стоял к Оресту Георгиевичу боком. Его открытый кадык двигался, словно клекот барабанов шел у него горлом.
Острые лезвия прожекторов совершили быстрый переворот и вонзились в брезент арены. Флейта взвилась и погасла. Ряды солдат качнулись, замирая. “Перестроение. Учебные бои закончились”. Кажется, он ошибся и на этот раз, потому что из-за темной колонны на середину арены выбегала высокая фигура. Развернувшись лицом к смотровой площадке, солдат поднял руки. Мегафон откликнулся доброжелательным рокотом. Солдат стоял, ожидая.
Похоже, произошла какая-то непредвиденная заминка, потому что Орест Георгиевич уловил возню, возникшую под колоннами. Вместо второго борца оттуда показался ординарец и побежал через площадь. Ожидающий озирался, переминаясь. Посланный возвратился под колонны и отрапортовал. Возня улеглась. Высокий офицер взмахнул рукой, и силач тронулся к колоннаде. Он не успел сделать и нескольких шагов, когда яростный рев мегафона пригвоздил его к месту.
Невысокий солдат спускался к арене мягкой, львиной походкой. Судя по ее упругости, парень был жилистым. Руки идущего были совершенно свободными. Подойдя почти вплотную к ожидавшему, он запустил руку в карман и вытянул из него что-то, похожее на авоську. Подпрыгнув несколько раз на месте, сделал по два прыжка в стороны и, держа авоську за длинные ручки, крутанул ею над головой. Она рассыпалась в воздухе широкой веерной сетью. Что-то необъяснимое произошло с его сильным противником, потому что, не принимая боя, он начал медленно отступать к ограде. Перейдя границу брезента, солдат оказался почти рядом с Орестом Георгиевичем и, ухватившись за чугунный прут ограды, принялся раскачивать его, как будто хотел выдернуть кол. Противник стоял посредине арены, поигрывая сетью. По ступеням портика, держась рукой за грудь, сбегал высокий офицер. Он не успел достигнуть середины арены, когда мегафон рявкнул. Опустив плечи, офицер побежал назад — под колонны. Барабаны заходились звериным ревом. Лезвия прожекторов, брошенных с крыши, качались в углах брезента. Солдат отнял руку от ограды и повернул лицо к противнику. Оно было безжизненным.
Противники стояли, окруженные стеной рева. Жилистый боец отступил на короткий шаг и, взмахнув сетью, распустил ее во всю ширину над головой противника. Сеть раскрылась: кусок ткани, слишком упругой, чтобы быть обыкновенной материей. “Скорее всего, тончайшая проволока”. Силач прыгнул, высоко вскинув ноги, так что тело его как бы распласталось над землей. Сеть, собравшись в воздухе, возвратилась в руку хозяина и, сложившись в подобие толстой веревки, описала мгновенный круг и хлестнула по висящим в воздухе сапогам. Она сомкнулась мертвой петлей, но Орест Георгиевич не услышал звука падающего навзничь тела: арену покрыл безудержный свист.
Орел расправил крылья и, снявшись с подлокотника, завис над ареной. Что-то длинное выскользнуло из его когтей и вонзилось в брезент. Качнув кинжал за тяжелую ручку, солдат вырвал его из земли и повернулся к поверженному. Тот силился встать. Движением ящерицы он перекатился на живот и, перебирая локтями, пополз к краю арены. Ноги тянулись за ним как русалочий хвост. Лучи прожектора оторвались от брезента. В изменившемся освещении тело ползущего распалось на несколько теней, так что Оресту Георгиевичу казалось, что несколько фигур, тянущих спеленатые ноги, расползались по арене во все стороны. То, что доползло до него, возможно, было тенью. Тень перекинула локти через брезент и, упав на грудь, принялась шарить по земле.
Не выходя под свет, Орест Георгиевич сделал несколько шагов вдоль ограды. Концы лучей терялись в садовых ветвях. Нагнувшись, он нашарил древко крюка и, отпуская его перехват за перехватом, как из рук — веревку, подтолкнул к лежащему.
Солдат перебросил тело на брезент, вскочил на ноги и потряс в воздухе крючьями. Огненно-красный прожектор бил с крыши. Громовой голос Ирода, перекрывая рев барабанов и безудержный свист, летел над площадью: “Сражайся еще, сражайся до смерти!” Слепнущими глазами Орест Георгиевич смотрел вверх — на балюстраду.
Противники сходились в центре арены. Напротив крючьев стоял кинжал. Лезвие ударило в древко. Держась за прутья ограды и давя в себе поднимающийся крик, Орест Георгиевич отнял пальцы от горла и ударил руками по остриям пик. “Убей его! Убей его!” — он бормотал хрипло, не чувствуя боли и не понимая, к которому из солдат обращен его хрип.
Сеть моталась в воздухе, силясь опуститься на крючья. Она упала на них сверху, но, рванув древко, силач распорол ячейки по всей длине и, подсекая кинжал коротким ударом, отбросил его к колоннаде. Молниеносным прыжком он бросился на противника.
Ожидая своей участи, поверженный лежал на спине, не отводя глаз от крючьев. Пачкая лицо сочащейся из ладоней кровью, Орест Георгиевич молил Ирода: “Справедливости! Справедливости!”
Каменные складки плаща расправлялись с хрустом. Большой палец, с трудом отделяясь от каменного кулака, поднялся вверх. “А-а-а!” — рухнуло над площадью и полетело к безучастным ангелам. Все-таки Ирод был справедлив!..
Он крикнул и очнулся в холодном поту. Подушка стала липкой. Орест Георгиевич приподнялся на локте, превозмогая слабость. Мысль об отце подступала исподволь — Орест опознавал ее приближение. Сначала пустело сердце, становилось полым сосудом, в который должно было хлынуть… Он откинулся и закрыл глаза…
В тот вечер, когда раздался звонок, он сидел на сундуке у самой входной двери. Отец ушел в лабораторию и заперся на крюк. Он ничего не понял. Что он мог понять? Держался за старые пальто мертвой хваткой. Отсидеться под тяжестью, заткнуть уши затхлым ватином: “Задохнусь и умру”. Кроме него и отца, в квартире никого не было. Позвонили снова, он встал и открыл входную дверь. Кружилась голова. Спросили. Он испугался. Так, что не сказал ни слова, только посмотрел на лабораторную дверь. Они выломали быстро... Пахло горелым лесом. Отец шел мимо, прикрывая лицо рукой — кровь на разбитых губах. Задержались в прихожей. Он слышал, как приказали одеться. Отец протянул руку к вешалке, дернул: он не разжал пальцев. Боялся, что отец снимет с вешалки пальто, и его обнаружат. Кажется, отец понял, потому что выпустил полу и, вытянув из-под шапок длинный шарф, обмотал вокруг шеи. Так и ушел — налегке. Без права переписки. Десять лет спустя он не посмел назвать сына отцовским именем…
Он встал и отправился на поиски рукописи. Сшитых листков не было. Значит, Павел унес с собой. Судя по всему, Павел знает все. Кровь пульсировала, сворачивалась сгустками. Больше некому — только Светлана. Все подробности Павел узнал от нее. Теперь им ничего не стоит припереть его к стене. “Куда же я, как же я…” — Орест Георгиевич бормотал, шаря руками, словно искал на ощупь. Разрозненные исписанные листы шныряли по углам крысами.
Конверт, склеенный из плотной бандерольной бумаги, лежал наверху. Он раскрыл судорожно. Два кусочка клеенки, красные веревочки, продетые сквозь надрезы. День смерти жены, написанный безвестной рукой. Чернила выцвели и были почти неразличимы.
“Ничего, — он думал, — в конце концов, это — только работа. Работы я не боюсь. Они умны и оценят. Да, умны и, — он вспомнил Ирода, — по-своему справедливы”.
Держа клочки клеенки на вытянутой руке, Орест Георгиевич прошел в лабораторию. Огонь в печи потух. Орест Георгиевич расшевелил пепел и чиркнул спичкой. Язычок занимался медленно. Оглянувшись, он бросил в огонь клочки клеенки, похожие на лягушачью кожицу. Клочки свернулись, прогорая. Орест Георгиевич кивнул головой, словно уничтожив свидетельство рождения, спас своего сына от бог весть какой переписи.
КРАСНЫЙ КАМЕНЬ
Тетерятников вздрогнул. За окном, не прикрытом занавесками, стояла ночь. В тишине ухало сердце. Те, кто был вызван к жизни тяжелым сном, мелькали, сменяя друг друга. Во сне их действия казались вполне логичными, во всяком случае вытекали одно из другого. Теперь, когда Матвей Платонович совсем проснулся, эта логика выглядела смазанной и сами лица становились расплывчатыми — едва различимыми.
