Борис Воробьев - ДЕСЯТЬ БАЛЛОВ ПО БОФОРТУ (Повести и рассказы)
Он спал тяжелым, беспокойным сном, все время чувствуя и движение пароходика, и движение грузной воды вокруг него.
Сначала в этом движении не было ничего угрожающего: волны походя шлепали о железо, и эти шлепки напоминали ласковые материнские похлопывания по крепкому задику любимого дитяти. Но потом что-то враждебное вторглось в мир: в его звуках Кириллу послышалось что-то такое, что явно посягало на его безопасность. Это "что-то" пока не имело плоти, но, несомненно, таило в себе угрозу. Бодрствующие очаги сознания сигнализировали о ней, но Кирилл никак не мог стряхнуть с себя охватившее его душное оцепенение. Наконец ему удалось сделать это, и он сел на койке. В следующий момент ему пришлось ухватиться за нее, потому что пароходик вдруг наклонило так, что чемодан Кирилла вылетел из-под койки и со скрежетом поехал по полу. Не успел пароходик выпрямиться, как сильный удар по борту — точно по нему с размаху хватили кувалдой — поверг его на другой бок. Загудело, застонало железо.
Только теперь Кирилл окончательно пришел в себя и осознал, что в каюте темно, и понял, что проспал до вечера. С трудом держась на ногах, он подошел к двери и нащупал выключатель. Тусклая лампочка вспыхнула в матовом плафоне под потолком, осветив разбросанные по каюте вещи и смятые постели.
В каюте было душно, противно пахло нагретой краской, и Кирилл вдруг почувствовал, как к горлу тяжелым комком подступает тошнота.
За дверью грохнуло, и в каюту ввалился Побережный.
— Уф! — выдохнул он, вытирая мокрое лицо. — Прихватило-таки. Окаянное место! Теперь до утра будем плясать, ночью по такой погоде в пролив не сунешься.
— Где мы? — спросил Кирилл, заталкивая комок обратно в себя.
— Известно где — у Лопатки!
Побережный повесил полушубок и стал стаскивать валенки.
— А ты мастак давить, паря, — весело сказал он. — Шесть часов на одном боку. Смотри, глаза зарастут.
От его мрачного настроения не осталось и следа. Он босиком ходил по каюте и собирал валявшиеся на полу вещи. Водворив все на прежние места, он сказал:
— Ты как насчет поесть? А то быстро организуем.
— Не хочу, — ответил Кирилл. Он накинул пальто и, не слушая говорившего что-то вслед ему Побережного, вышел из каюты и полез по трапу на палубу.
Наверху творилось нечто ужасное. Океан ревел и всей своей тяжестью наваливался на пароходик, стараясь подмять его под себя. Скрипя от натуги, судно каким-то чудом держалось на поверхности.
Сразу подавившись ветром, оглушенный ревом, воем и свистом, Кирилл вцепился в какую-то железную штуковину на палубе, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в кромешной тьме за бортом. Вровень с ним, как живой, бился разбушевавшийся ночной океан. Над головой, будто привешенные за веревку, вихлялись из стороны в сторону огни на мачтах, и, кроме этих дрожащих проблесков, призрачным светом освещавших верхушки мачт, да время от времени мигавшего прожекторного луча, ничто не озаряло темноту штормовой ночи.
На воздухе дышалось легче, но зато Кирилл вмиг вымок. Глотнув воздуха про запас, он снова спустился в каюту.
Побережный, голый по пояс, сидел на койке, и Кирилл чуть не ахнул от изумления, разглядев могучий торс почтмейстера, сплошь заросший густыми черными волосами… Собственно, это были даже не волосы, а самый настоящий мех, гладкий и плотный, как у собаки, который так и хотелось погладить. На газете перед Побережным лежали две выпотрошенные селедки и полбуханки черного хлеба.
— В самый раз заявился, — встретил он Кирилла. — Присаживайся, вдарим по рыбке. Милое дело в такую погодку!
Кирилл с отвращением посмотрел на снедь. Ни за какие блага в мире он не согласился бы сейчас съесть хоть один кусок: в духоте его снова затошнило, и, чтобы скрыть это от Побережного, он плюхнулся на койку и отвернулся к стене.
— Зря, — сказал Побережный. — Организм в качку соленого требует. Ты только попробуй, потом тебя за уши не оттащишь. А этого добра здесь навалом — под трапом целая бочка стоит.
Кирилл молчал.
— Чудак человек, — не унимался Побережный. — А еще в море собрался. Вот оно, море, кругом — и сверху и снизу. На-ка, пососи хвостик.
— Отстань, — сказал Кирилл, не оборачиваясь.
Он закрыл глаза, и время потянулось, как патока. Пароходик продолжало валять с прежней силой, Кирилла мотало, точно куклу, и скоро он понял, что в каюте ему долго не продержаться.
Чавканье за спиной выводило Кирилла из себя. Он обернулся и с ужасом уставился на Побережного.
Тот, словно Гаргантюа, поглощал кусок за куском. Селедка на глазах исчезала в его ненасытном чреве. Не в силах больше страдать, Кирилл зажал рот руками и бросился вон из каюты.
В коридоре он отыскал дверь с надписью "гальюн" и, как в спасение, нырнул в нее. В тесной железной коробке было жарко, словно в преисподней, в унитазе утробно булькала перекатывающаяся под пароходиком вода, а глаза невыносимо щипала хлорка.
Кирилл попробовал искусственным путем облегчить свои страдания, но верное средство — два пальца, засунутые в рот, — на этот раз не помогло. Полуживой, Кирилл вывалился из гальюна и чуть не на четвереньках выполз по трапу на палубу.
Теперь ему было все равно. Отплевываясь от захлестывающей палубу воды, он на ощупь пробрался к закрытой брезентом шлюпке и присел возле нее, обеими руками уцепившись за трос.
Там и отыскал его Побережный.
— Жив? — заорал он. — А я уж подумал, что ты того, пошел рыбок кормить! Нет, паря, пусть уж лучше они нас покормят! А? — И он потряс перед носом Кирилла рукой с зажатой в ней селедкой. Он, как видно, расправился с первыми двумя и приходил за новой порцией. — Поешь, говорю, она нутро укрепляет!
Резкий селедочный запах окончательно доконал Кирилла.
— Иди ты со своей рыбкой знаешь куда?! — закричал он. Он хотел добавить, куда именно, но тут очередная волна совсем положила пароходик на борт, едва не оторвав Кирилла от троса.
Побережный тоже ухватился за него, опустившись рядом с Кириллом на корточки.
— Эх ты, моряк с печки бряк! — сказал он. — Тебе дело говорят, а ты ерепенишься. В шторм одно спасение — селедка. Соси себе потихоньку — и никакая морская болезнь не возьмет. Ну, пошли вниз, здесь много не насидишься…
Ночь длилась бесконечно долго. Пароходик скрипел всеми частями и дрожал, как загнанная лошадь.
Кирилл лежал на койке и боролся с приступами морской болезни. Слова Побережного задели его за живое, и он решил доказать, что тоже не лыком шит.
Под утро с палубы донеслись крики, слова команды, и что-то загрохотало, сотрясая все существо пароходика.
Побережный, который до этого лежал неподвижно и, казалось, спал, привстал на койке.
— Никак якорь отдают, — сказал он, прислушиваясь к тому, что делалось на палубе. — Точно, якорь. Стряслось что-то. — Он сунул ноги в валенки. — Ты лежи, — велел он Кириллу, — а я схожу узнаю, в чем там дело.
Вернулся он минут через десять.
— В пролив наш линкор тащит, — сообщил он. — Течение здесь такое, что черта своротит, а у нас всего пятьсот сил. Якорь-то бросили, а дно не держит, камень попался. Машиной подрабатываем. Ничего, до света, глядишь, продержимся, а там легче будет.
Кирилл живо представил себе создавшееся положение: огромный разбушевавшийся океан, крохотный кораблик, который затягивает в пролив, каменное дно, где не за что зацепиться якорю, людей, что собрались сейчас в рубке и всматриваются через черные стекла в кипящий зев пролива.
— А если не продержимся?..
— Если бы да кабы… Да ты не бойся! Митрофан — капитан что надо! Зубами будет держаться, а не даст затащить. В крайнем — на берег выбросится.
Сказано это было спокойно, как будто речь шла о спичечном коробке, а не о пароходе, и Кирилл невольно подумал, что этот человек, который кажется ему смешным со своими заботами о каких-то письмах, совсем не смешной, а много повидавший и не раз, наверное, встречавшийся в жизни со смертью.
К утру ветер стал как будто стихать.
Рассвет осветил недалекий берег: справа — унылый пологий мыс с одиноко торчащей башней маяка, слева — обрывистые бока приземистого, похожего на старинный дредноут острова.
Океан все еще не оставлял попыток затащить пароходик в пролив и там бросить его на камни, смять, сплющить, размозжить. Волны, как взбесившиеся стада доисторических животных, блестя мокрыми спинами, еще метались по неоглядному пространству океана, но это была уже агония.
— Вот она, Лопатка, — кивнул Побережный вправо. — Веселенькое местечко! Ни подхода, ни прохода: с двух сторон море, а с третьей — горы. Летом еще туда-сюда, через перевал на собачках проехать можно, а зимой сидят, что твои суслики. Почту с самолета сбрасывают. Да и летом-то не очень разгонишься. Смотря какой год. Бывает, снег до июля лежит. Я раз чуть не остался там. На перевале. Пурга прихватила.
